Новеллы и повести. Том 2

Спустя час дядюшка Мартин передал Аницу ее возлюбленному с таким видом, что моя, дескать, хата с краю, я ничего не знаю, выразил свои искренние пожелания будущему семейству:

— Поздравляю вас! Живите, любитесь, плодитесь и все такое прочее…

Аница, царицей раскинувшись на пахучей люцерне, не проронила ни звука. Зеленоватые ее глаза хищно, как у ласки, блестели в темноте, она не шелохнулась даже тогда, когда дядька слез у Татаровских ворот с телеги и ушел. Один бог ведает, что творилось в ее душе перед тем, как легла она на брачное ложе.

Татаровы, как и полагается людям их круга, устроили пышную свадьбу, была выпита целая бочка сладкой ракии. В брачную ночь Аница обворожила Бенко, он стал похож на выжатый лимон, но сорочка оказалась чистой. Чтобы скрыть позор, старая татарка сама среди ночи полезла на чердак, поймала там голубя, вырвала из него сердце и отдала снохе, чтоб та выдавила на сорочку немножко крови. Свекор и свекровь, хоть и проглотили эту пилюлю, не могли простить Анице бесчестья, вечно ее попрекали. Но и Аница в долгу не оставалась. И бывало так, что в одной комнате они наслаждались звоном золота в кожаном мешочке, а в другой Аница забавлялась со своим любовником…

Летом дядюшка Мартин заварил еще одну кашу, едва не накликал беду на наше семейство. Однажды ночью он притащился к нам с двумя молодыми цыганами, как после стало известно — разбойниками-конокрадами, и попросил деда укрыть их. Цыгане в третий или четвертый раз бежали из тюрьмы, открыв замок простым карандашом, и дядюшка Мартин нарадоваться не мог их ловкости и отваге. Он просто обожал таких людей, потому что и сам был ловок и смел. Цыгане, двадцатилетние стройные и красивые парни, были настоящие герои. Один из них, по прозвищу Реджеб Красавчик, ради франтовства позолотил себе все зубы, и с лица его не сходила несколько холодноватая золотая усмешка; у другого, Мехмеда Чубатого, были жемчужно-белые зубы, а на лоб падал буйный черный чуб. Оба парня с благоговением смотрели на дядьку, судя по всему, они были давно знакомы. Дед понял, с кем имеет дело, и постарался их спровадить. Недели после того не прошло — в соседнем селе угнали целый табун коней.

Обычно в таких случаях угнанных коней переправляли через румынскую границу, к тамошним, валашским, цыганам, на границе делалось жарко, патрули день и ночь сновали по обе стороны, на заставах заводилось следствие. Впрочем, воров редко удавалось поймать, а расплачиваться за все приходилось местным цыганам. По приказу капитана Арабова в округе забирали подчистую всех мужчин-цыган, их запирали на заставе в подвал, а потом по одному водили в конюшню на допрос. Цыганки со всеми своими цыганятами томились вдоль колючей проволоки. Увидев, что кого-то повели на конюшню, они принимались выть по-волчьи. Они воют, детишки пищат, благим матом орут и те, на конюшне, причем орать начинают еще до того, как Арабов замахнется бичом. Дней десять продолжалось следствие, а потом капитан Арабов одного за другим выпускал узников с посиневшими задницами; цыгане возвращались к себе, и начиналась у них гульба-веселье. Дни и ночи напролет дудели дудки, ухали бубны, пропивалось все, что было выпрошено, — праздновали освобождение из конюшни. На следующий год повторялось такое же следствие и с точно теми же результатами.

Дядька мой был уверен, что всякий раз расхлебывать заваренную им кашу должны другие, и всегда выходил сухим из воды. В этой жизни, говаривал он, кто-то же должен таскать за других каштаны. А то чего доброго установится в отношениях между людьми такая великая справедливость, все мы передохнем тогда от скуки… Трифон Татаров мыслил так же, но ни перед кем этого не выдавал — расчету не было. Дядюшка Мартин частенько подсовывал ему горькие пилюли. То конь у того исчезнет, то дядька мой наведается к ним, когда Бенко погонит лошадей в ночное. Трифон подметил это, старался подстеречь дядьку, да тот ведь малый не промах. По вкусу пришлась ему та майская ночь во ржи, он и потом то и дело подстерегал Аницу. Трифон знал, что сноха у него погуливает, но и та была достаточно хитра, ловко ускользала из-под руки. Так продолжалось до июня, когда в одно прекрасное утро Трифон Татаров проснулся кметом. В Болгарии произошла небольшая заварушка, старых кметов-дружбашей[16] вышибли и назначили новых. Теперь-то уж Трифон надеялся прижать дядюшку Мартина к ногтю, рассчитаться за все сполна. Тот, конечно, не испугался, но на всякий случай почистил свой пистолет, пополнил запас патронов.

11

Зрело лето, зрел и я, даже уж начал перезревать. Мать задыхалась, с трудом поднимала мотыгу, с трудом наклонялась на жатве, но никому не было дела до того, что она беременна, а сама она стеснялась напомнить. Отца не интересовало предстоящее мое появление на свет, он для меня ни одежонки не купил, ни колясочки. Это безразличие окружающих принуждало мать и на току работать наравне с другими, ворочать снопы, управляться с диканей[17].