Новые и новейшие работы, 2002–2011

Романы Ильфа и Петрова как мало какое иное современное им произведение выполнили задачу разрыва с традицией — и в литературе (прервав крупный разговор, заведенный русским классическим романом, о жизни и смерти, моральных муках и бытии Божьем), и в общественном быту, осмеяв разные типы «бывших» и развенчав (повторим это, несмотря на возражения весьма уважаемых коллег) фигуру «русского интеллигента». Двигатель этого разрыва — центральный персонаж, владеющий не только всем объемом публичной речи современности, но и осколками разрушенных «языков» (напомним рассуждение Поливанова о взаимонепонимании соплеменников) и пародирующий все наличные типы речи. Именно этим отчужденным, остраненным изображением публичной речи, вычленением из нее клише, не замеченных другими, и опирающимся на это отчуждение речевым господством над всеми другими персонажами он и интересен.

Не только отвергнутая, но и новая, насаждаемая традиция превращена у Ильфа и Петрова в чистую речь, разлагаемую пародией. То же самое у Гайдара. В речи (главном элементе построения обоих персонажей) и одного и другого героя — гремучая смесь двух противостоящих традиций, заведомо спародированных.

Ю. Щеглов правомерно помещает героя Ильфа и Петрова одновременно в «плутовской» (в мировой литературе) и «демонический» ряд — с Печориным, Хулио Хуренито и Воландом. В отечественной же литературе советского времени важна была возникшая уже в первые пореволюционные годы линия центрального героя-иностранца с приметами дьявольщины (подробно описанная нами в 1985 году) — линия, которую замыкал Воланд первых редакций романа «Мастер и Маргарита» и которой был близок Остап Бендер в самом отчуждении от происходящего.

В той же позиции отчуждения и авантюризма находится и «дядя» в «Судьбе барабанщика». У него, как и у Бендера, свои задачи в окружающем его социуме, при этом та же речевая функция и то же свободно-саркастическое владение стилями наличной речи. Но если фигура Бендера отвлечена от отождествления с каким бы то ни было слоем или поколением, то за фиоритурами подражаний и пародирований «дяди» проступает реальность вытесненной «бывшей» жизни и «бывшей» речи. «Дядя» — еще один вариант «иностранца»: он «шпион», то есть «недобитый белогвардеец». Изображая «красного», он то и дело опирается на свои «белые» воспоминания времени Гражданской войны, стремясь их не обнаруживать прямо, но балансируя на опасной черте.

В «Судьбе барабанщика» предъявлена вытесненная традиция — и рядом с той, которая вытесняла: «Это были старуха и ее бородатый сын.

Они сидели на скамейке рядом, прямые, неподвижные, и, глядя на закат, тихо пели: „Цветы бездумные, цветы осенние, о чем вы шепчетесь в пустом саду?..“

Я был удивлен. Я еще никогда не слыхал, чтобы такие древние старухи пели. Правда, жила у нас во дворе дворникова бабка, так и она, когда качала их горластого Гошку, тоже пела: „Ай, люли, ай, люли! Волки телку увели“, но разве же это песня?»

В повести есть и подросший Алька «Военной тайны» — Славка, «белокурый мальчик с большими серыми глазами» (в другом месте — «задумчивые серые глаза»); он не убит, но был выброшен отцом с парашютом с горящего самолета и сломал ногу; отца его пытаются убить дядя и старик Яков, но он выживает. Славка, как и Алька, бесплотный носитель постоянно передающейся — иначе зачем же рядом «Славкин отец, тоже худой (и можно было бы добавить — тоже бесплотный. — М. Ч.) белокурый человек, с тремя шпалами в петлицах»? — но неуловимой традиции. Она — главным образом в Славкиных открытках, в остановленном времени Гражданской войны (вряд ли Славкин отец был ее участником: «Ты, думаешь, он молодой? Нет, ему уже сорок два года»): «Вот стоит в синей кожанке человек. В руках блестит светло-синяя сабля. <…> Внизу, под открыткой подпись: „Смерть шахтер-комиссара Андрея Бутова с товарищами в бою под Кременчугом“. И еще помельче: „Напечатано походной типографией 12-й армии, 1919 г.“».

Повесть Гайдара — очень сложное произведение. В процессе работы менялся замысел. Идеалы автора (из поколения «комиссаров») сплетались с попытками выразить нечто им противоречащее, но самому ему неясное.

Выстрелы в конце повести (стреляет «племянник» в разгаданного им «дядю») свидетельствуют: традиция передана, но — пулей. Перед нами вновь чистое поле. На нем заново должны быть расставлены фигуры.

Издательство «Время»

http://books.vremya.ru

[e-mail]