Новые идеи в философии. Сборник номер 9

Там, где играет роль сильная душевная восприимчивость, где на сцену властно выступает так называемая вспыльчивость (которую не надо смешивать, однако, с запальчивостью, свойственною состоянию не внезапному, а нарастающему и питающему само себя подобно ревности), пострадавший в начале столкновения часто становится насильником в конце его. Если же он устоял против напора гнева и не поддался мстительному движению, его внимание все-таки действует обыкновенно только до известного момента, воспринимая затем только моментами отдельные, не связанные между собою события. Когда сказано оскорбительное слово, сделано угрожающее движение, принято вызывающее положение, бросающее искру в давно копившееся негодование, в затаенную ненависть, в прочно сложившееся презрение (которое Луи Блан очень метко характеризует, говоря, что «le mépris c'est la haine en repos»), тогда взор и слух оскорбленного обращаются внутрь и утрачивают внимание к внешнему. Этим объясняется то, что часто, например, возмутившее до крайности оскорбление не тотчас же «выводит из себя» обиженного, а лишь после некоторой паузы, во время которой обидчик уже спокойно обратился к другой беседе или занятиям. Но это затишье – перед бурей… Внезапно прорывается протест против слов, действий, личности обидчика в самой резкой форме. Было бы ошибочно думать, что тот, кто промолчал первоначально и лишь чрез известный промежуток времени проявил свое возмущение криком, воплем, исступлением, ударами, мог в этот перерыв наблюдать и сосредоточивать на чем-либо свое внимание. Нет! он ничего не видел и не слышал, а был охвачен вихрем внутренних вопросов: «да как он смеет?! да что же это такое? да неужели я это перенесу?!» и т. д. Но если даже он и успел овладеть собою, решившись пропустить все слышанное «мимо ушей» или сделать вид, что не понимает, из уважения к (той или другой) обстановке или в расчете на будущее отмщение, которое еще надо обдумать, тем не менее потерпевший тратит столько сил на внутреннюю борьбу с закипевшими чувствами, что его внимание на время совершенно подавлено. Этим объясняются ответы невпопад и разные неловкости внезапно оскорбленного, что, конечно, каждому приходилось наблюдать в жизни. Из показаний такого человека надо брать то, что сохранила его память до наступления в душе его «шума внутренней тревоги» и не смущаться при оценке правдивости его слов тем, что затем внимание ему неожиданно изменило. Свидетелем может быть и постороннее столкновению или несчастному стечению обстоятельств лицо. Если оно отличается впечатлительностью, если оно «нервно» и не «вегетирует» только, но умеет чувствовать и страдать, а следовательно, и сострадать, то созерцание нарушения душевного равновесия в других, иногда в близких и дорогих людях, действует на него удручающе. Волнение этих людей, разделяемое свидетелем, ослабляет его внимание или делает его очень односторонним. Кто не испытывал в жизни таких положений, когда хочется «провалиться сквозь землю» за другого и собственная растерянность является результатом неожиданного душевного смущения другого человека? В этих случаях человеку с чутким сердцем, страдая за другого, инстинктивно не хочется быть внимательным…

Сильные приливы чувства, вызванные сложным процессом внутреннего переживания скорби, утраты, разочарования и т. п., относятся также к числу причин, заслоняющих в памяти или устраняющих из области внимания отдельные, связанные между собою части события, о котором приходится свидетельствовать. Вспоминая неуловимые для постороннего взора стороны отношений к дорогому существу, вызывая из невозвратного прошлого милый образ в его малейших проявлениях или переживая оказанную кому-либо или когда-либо несправедливость или черствость, человек иногда в самом, по-видимому, безразличном месте своего рассказа вынужден бывает остановиться. Слезы подступают к горлу, острая и безвыходная тоска, уснувшая лишь на время, впивается в сердце, а какой-нибудь звук или слово, вызывающее за собою ряд воспоминаний, так приковывает к себе внимание, что все последующее погружается в тень, и рассказ обрывается вследствие нравственной и физической (слезы, дрожь голоса, судороги личных мускулов) невозможности его продолжать. Многие, вероятно, видели пред собою и не раз подобных свидетелей. Тургенев писал о крестьянке, потерявшей единственного сына. Передавая о том, как он хворал и мучился, бедная мать говорила спокойно и владела собой, но когда она доходила до рассказа о том, как, взяв от нее корочку хлеба, умирающий ребенок сказал ей: «мамка! ты бы сольцы»… какое-то невысказанное воспоминание всецело овладевало ею каждый раз, она вдруг заливалась слезами, начинала рыдать и уже не могла продолжать рассказа, а только безнадежно махала рукой.