перстоподобностью суровой показывая на меня, —
мне стыдно, обернусь орлицей, над Карадагом пролетев
и над менадой меднолицей из рода рубенсовских дев, —
она лежит громадой голой, по эфиопу истомясь,
и пах ее, как пух Эола, нежнее самых белых мяс
волнует Статую Молчанья на черноморском берегу,
где я сплошного одичанья по мере сил не избегу.
* *
*
С возгоранья искусственной елки
начинаются толки
о столице в огне,
обо мне на коне.
Я скачу на высоком и белом
сквозь высокий и белый пожар.
Что ж ты стонешь всем телом
о набеге татар?
Это орды Узбека?
Храп коня?
Это жажда успеха
пожирает меня.
Это гром ипподрома,
а не желтый Восток.
Это взорванный газ из “Газпрома”
бесконтрольно утек.
Сей пейзаж намалюю с натуры,
чуя кожею всей
понижение температуры
сотрясаемых мной воздусей.
Перехватывается дыханье,
нечем петь.
Перекрикивается петухами
колокольная медь.
Расточил стихотворец на тропы
благородный металл.
Сын Отечества — вестник Европы —
беспардонно устал.
* *
*
Дикую флору московских задворок
надо по адресу перенести —
всю эту стаю, охапку и ворох
в быстром стихе от позора спасти.
Все мессианские поползновенья
сосредоточить на малом цветке,
правильно распределить ударенья —
что нам удары грозы вдалеке?
Не пережать, о бессмертнике грезя,
не сочинять ботанических книг.
Мало нам, что ли? Смотрели до рези
в пыльных глазах на Господень цветник.
Оштукатуренная колоннада
в старом саду собирается — жить.
На реставрацию старого сада
что, кроме грязной слезы, положить?
Не исчерпать впечатленьем гнетущим
бедный участок бесхозной земли.
Все оправдается дикорастущим
словом, с которым мы вместе росли.
О единстве человеческого рода, или Зачем ставят памятники?