Новый Мир, 2000 №03

Я имею в виду “Балладу о догматике”. Она важна не только констатацией гибели “прекраснодушного советского довоенного идеализма”, но и констатацией его удивительной — вопреки всему — живучести: “Когда с него снимали сапоги, не спрашивая соцпроисхождения, когда без спешки и без снисхождения ему прикладом вышибли мозги, в сознании угаснувшем его, несчастного догматика Петрова, не отразилось ровно ничего . И если бы воскрес он — начал снова”. Горькая насмешливая автобиографичность “Баллады о догматике” для меня очевидна. Слуцкий, написавший накануне полной своей немоты, молчания, “вырубленности” из изменившегося мира: “Словно сторож возле снесенного монумента „Свободный труд”, я с поста своего полусонного не уйду, пока не попрут”, — не мог не понимать, что такого рода несмотря-ни-на-что-верность и называется — догматизмом.

Конечно, различий между майором Петровым и майором Слуцким хватает. Скажем, простодушный простонародный выкрик майора Петрова, “немецким войском битого”: “Немецкий пролетарий не должон!” — не вырвался бы у интеллигента Слуцкого, который к тому же мог иронически прокомментировать поведение немецкого пролетария: “Но рурский пролетарий сало жрал, а также яйки, млеко, масло, и что-то в нем, видать, давно погасло. Он знать не знал про классы и Урал”. Все так, но дистанция между майором Слуцким и майором Петровым — это дистанция между Сервантесом и Дон Кихотом. Слуцкий описывал собственную ситуацию, гиперболизируя, шаржируя ее. Это он, “двадцатидвухлетний и совсем некрасивый собой”, был “сбит с толку, огорошен, возмущен неправильным развитием событий” летом 1941 года. Потому что Слуцкий хоть и знал (в отличие от майора Петрова) немецкий язык, но очень долго (как и Петров) был уверен в том, что “слово „Маркс”, оно понятно всем, и слово „класс”, и слово „пролетарий””. Потому что Слуцкий хоть и читал (в отличие от Петрова) книжки других писателей, кроме книжек Ленина, но очень долго (как и у Петрова) основой основ его мировоззрения оставались тридцать томов собрания сочинений вождя.