Новый мир. № 4, 2004

Разговоры о детях были самые удивительные. Васенька никак не мог привыкнуть к ним. Люди беспокоились не только о том, чтобы их дети были сыты, обуты, одеты и здоровы, они как будто хотели, чтобы их дети успели еще все прочесть и увидеть, везде побывать, в одну свою жизнь вместить весь мир.

Васенька, поедая ложкой суп, иногда забывался так, что суп простывал. Он представлял себе этих детей ангелами с шелковыми кудрями, похожими на святого младенца Христа у прабабки на бумажной иконке.

И вот как-то раз, поедая наваристую куриную лапшу, разогревшись, разомлев, Васенька стал свидетелем следующего разговора за ближайшим столиком (сидело за ним сразу восемь человек, тесно сдвинув стулья):

— Светик, так вы мне позволите переночевать у вас двадцатого?

— Ну разумеется.

— А хочешь, у меня ночуй.

И Васенька понял, что двадцатого намечается что-то очень важное. Просившаяся на ночлег сотрудница жила за городом, автобусы от станции к ее поселку ходили только до восьми вечера. И на поздние мероприятия сотрудница оставалась только в чрезвычайных случаях, когда никак нельзя было пропустить.

— А что будет двадцатого? — спросила Фея.

И тут ей объяснили. А Книжник сказал, что это такое событие, что он даже подстрижется.

— И ботинки почистите, — посоветовала Книжнику живущая за городом сотрудница. Правда, казалось, что живет она не близко к лесу и открытому воздуху, а в мрачном подземелье. Такой уж она была бледной и тихой. Говорила она редко и все остальное время, когда не говорила, как будто отсутствовала. Васенька про себя называл ее — Тень.

Через несколько дней появились афиши, появились свежие, пахнущие улицей газеты со статьями. Как-то раз утром даже в приемнике Филатыча сообщили о предстоящем событии.

Васенька заразился всеобщим ожиданием чего-то необыкновенного. Накануне двадцатого он попросил Филатыча купить ему новую рубашку.

Двадцатого утром он вышел из своей каморки, когда вахтер еще сладко спал в закутке. Васенька, стараясь особо не греметь, взял ведро, тряпку, моющий порошок и принялся за тщательную уборку всего музея, всю уютную пыль повывел.

Оттер полы, лестницы, коридоры и туалеты со всеми зеркалами, умывальниками и унитазами. Все сияло и благоухало. Затем, когда пришли сотрудники, — их кабинеты. Все сам, вне очереди, за всех уборщиков постарался.

Отдышался, умылся в нижнем служебном туалете, причесался, облачился в свежую рубашку. Круглые часы показывали чуть более полудня. Заняться больше было нечем, оставалось ждать. Ждать предстояло долго, семь часов.

Васенька не знал, куда себя деть. Механики проверяли аппаратуру в самом большом зале. Проверяли микрофоны на сцене. Говорили: «Раз-два, раз-два». Сотрудники занимались своими малопонятными Васеньке делами. В буфете готовили праздничное меню на вечер и к обеду разогревали вчерашнее.

Васенька все посматривал на окна, бродя по пустому дневному музею, скоро ли начнет темнеть. Скорей бы. И тогда зажгутся огни и появятся зрители, молодые, шумные, нанесут снега, натопчут, набьются в большой зал. Что будет дальше, Васенька не представлял.

В это утро он даже не пил чай с Книжником. Книжник провел утро в парикмахерской и пришел с остриженными вокруг блестящей лысины волосами, с ботинками начищенными, но уже и замызганными уличной грязью.

Многие сотрудники пришли принаряженные, душистые, с цветами, завернутыми от холода в газеты, но больше всех поразил Васеньку Ворон. Томящийся от бездельного ожидания Васенька столкнулся с ним в коридоре. Ворон спешил в зал, проверить, все ли в порядке. Васенька, увидев его близ себя, вдруг оторопел.

— Привет, — быстро и весело сказал онемевшему от изумления Васеньке Ворон. И исчез в зале, оставив, как всегда, впечатление прошедшего у лица сквозняка.

Ворон был в темно-синем, похожем на парадную адмиральскую форму костюме, в белой рубашке и синем, чуть ярче костюма, галстуке. Гладко выбритый, возбужденный и взволнованный. Он тоже не находил себе места и не знал, что еще проверить, что с кого спросить, чтобы забыться до вечера.

В три часа открылась касса. Билеты расхватали в полчаса. Но публика не уходила. Стояли в подворотне черной толпой, мерзли, пили пиво, курили.

Фильм в круглых жестяных коробках лежал уже в аппаратной. Уже звонил режиссер. Он говорил по-французски с Вороном, с которым знаком был еще по ВГИКу и с которым в те давние времена прекрасно говорил по-русски. Но сейчас он забыл значения русских слов. Он тоже волновался.

Режиссер прошел в музей тихо, даже не замеченный томящейся публикой. Ворон его встретил у лифта.

Сначала пускали по билетам. Затем открыли двери всем.

Устраивались как могли. На полу, под самым экраном, на стульях, притащенных из буфета, в проходах. Теснились, не роптали. Затихали постепенно.