Новый Мир ( № 7 2007)

…Не только кровавой завесой, но романтической дымкой подернуто время, когда Дон возвращался к допетровской вольности, когда летом 1917 года вновь (спустя двести лет) на Кругу свободно избрали атамана, из войскового собора в Новочеркасске вынесли древние знамена и бунчуки. Отвагой веет от тех казачьих вождей, но еще благородством, культурой: Богаевский был увлеченным историком и зажигательным оратором, Волошинов — композитором…

У Туроверова передано так:

Февраль принес с собой начало.

Ты знал и ждал теперь конца.

Хмельная Русь себя венчала

Без Мономахова венца.

Тебе ль стоять на Диком поле,

Когда средь вздыбленных огней

Воскресший Разин вновь на воле

Сзовет испытанных друзей?

Ты знал — с тобой одним расплата

За тишь романовского дня.

Теперь не вскочит пылкий Платов,

Тебя спасая, на коня.

Давно оплеванным призывом

Серели мокрые листки,

С тоской кричали и надрывом

Внизу вокзальные свистки.

В тумане сумрачно темнели

Бульваров мокрых тополя,

А партизаны шли и пели:

“Увидим стены мы Кремля”.

Гудели пушки недалеко,

И за грехи своих отцов

Шли дети к смерти одиноко,

И впереди их Чернецов.

...................................

Мела метель. Покорно ждали

Неотвратимого конца,

Но эти дни зачаровали

Снегами юные сердца.

И стало тесно и немило

В глухих родительских домах,

Когда свой знак нашил Корнилов

На партизанских рукавах.

Юность — не возмездие, как у Александра Блока, а расплата: за беспечность старших, безмятежно живших в степном благополучии, за “тишь романовского дня”, за поэзию последних мирных лет на краю империи.

Русь сняла с себя “венец Мономаха”, вверглась в смуту. Чего же, как это теперь случается, корить добровольцев за разноголосицу (почему-де не выдвинули сразу монархического лозунга), если не стало на Руси ни монарха, ни выверенного призыва: за что воевать. Оставались образы былой мощи, славы; и чем дальше продолжалась смута, тем менее различимыми становились очертаниярусской звезды.

Смолоду в воинском строю, на коне, Туроверов запомнил родину по короткой мирной молодости, не уставал грустить о ней.

Ах, Боже мой, жара какая,

Какая знойная сухмень!

Собака, будто неживая,

Лежит в тени — но что за тень

В степи от маленькой кислицы?

И я под сенью деревца,

В рубахе выцветшего ситца,

Смотрю на спящего отца…