Новый Мир ( № 10 2013)

В двухтысячных годах я стал преподавать американскую поэзию студентам. Несколько занятий каждый год мы посвящали стихам Дикинсон. Так волей-неволей я вникал, привыкал, приближался — и у меня естественным путем появилось еще с полдюжины переводов. Наконец, в один прекрасный день я набрался храбрости и сказал себе: «Кто нам может помешать роскошно жить?». И за полгода — единым духом — перевел больше ста стихотворений, в среднем, по одному в день — столько, сколько она сама писала на пике продуктивности, в 1862 — 1864 годах.

Я думаю, что обаяние Эмили Дикинсон связано для меня с ее детскостью.

Когда она говорит про собственные стихи, что это «простые новости, которые рассказала Природа», она говорит чистую правду. Но у Дикинсон это не просто «природа природствующая», но просветленная опытом человеческого одиночества и страдания. Поражает сочетание полярных начал: гордость и нежность, и вместе с тем — парадоксальность и эксцентричность. Аркадий Гаврилов верно заметил: «Даже в самых мрачных стихах Э. Д. можно обнаружить игривость — причудливую игру ее ума».

Критику Томасу Хиггинсону, пытавшемуся наставлять ее в правилах стихосложения, она смиренно писала: «Я чувствую себя Кенгуру в чертогах Красоты». Как точно! Лишь поэты умеют объясняться вот так — «мгновенными и сразу понятными озарениями». Вообразите себе Кенгуру, явившегося на бал: неожиданность, невероятность, неуклюжесть и в тоже время — странная, диковатая грация. Но сравнение этим не исчерпывается. Стихи Дикинсон мало того что странны, — поражают неожиданные скачки, перемахи ее мысли. Легкость, с которой она покрывает расстояния между далекими предметами и явлениями. Сильные ноги ее Ума.

 

Думаю, в Дикинсон осуществился синтез почти всего, что я люблю в английской поэзии: метафизичность Донна, дурачества Эдварда Лира, сердцеведение Шекспира и жажда бессмертия Китса. Непреднамеренность, небрежность — и математическая безукоризненность формулировок.

Похожей русской поэтессы нет. Кое-что по отдельности имеется, да всё вразбивку. У Ахматовой — подходящая царственность, а вот эксцентричности, парадоксальности — недобор. То есть в быту, говорят, — было, а в лирику не допущено: «прекрасное должно быть величаво».