Новый Мир ( № 11 2000)

“Римлянин”, в отличие от грека, — отнюдь не этническое понятие. По преданиям самих римлян, их предками был всякий сброд, для которого Ромул открыл убежище: беглые рабы, преступники, люди, не ужившиеся в своих племенах и общинах. Не зря же соседи не давали им своих дочерей в жены, и они обманом похищали девушек. С самого начала римлянам пришлось развить в себе способность принимать чужаков, и в первую очередь римский народ пополнялся за счет вольноотпущенников, то есть бывших рабов. Вот оборотная сторона медали: греки обращались со своими рабами (нередко такими же греками из соседнего города) гораздо мягче, чем римляне, и гладиаторскими играми себя не тешили, но раб-спартанец, отпущенный на свободу, оставался в Афинах инородцем, а римский, из какого бы варварского племени ни был, получив свободу, становился римским гражданином и брал имя бывшего хозяина, свое сохраняя в качестве прозвища, — Публий Теренций Афр, к примеру. Имя говорит само за себя: и из каких краев родом, и кем стал — стал членом семьи и государства. Связь между патроном и вольноотпущенником — из самых крепких, в нее входит не только попечение о взаимном благополучии (патрону вменялось в обязанность обустроить в жизни получившего свободу раба, вольноотпущеннику — в моральную необходимость позаботиться об обедневшем или попавшем в беду хозяине) — эта связь признавалась и юридически: патроны и клиенты не могли свидетельствовать друг против друга в суде.

На надгробных плитах во Франции и в Южной Германии, в Англии и Уэльсе (и во многих других областях) выбиты имена воинов, удивительно схожие с императорскими, — там, на окраинах античного мира, лежат безвестные Клавдии, Юлии, Флавии. По отношению к солдатам патроном выступал император, и он, наделяя их статусом римского гражданина, давал им свое имя. А вместе с именем, должно быть, меняется и судьба.

Ведь, собственно, ничего иного римляне не давали покоренным или вступающим с ними в союз народам — ничего, кроме возможности ощутить себя кем-то другим, войти в отношения, размыкающие пределы племенной замкнутости.

В римской литературе присутствует образ чужака, приверженного Риму, оказывающего Городу куда более существенные услуги, чем те, что сам он когда-либо получал или надеется получить от Рима. И единственной наградой для этого “приемного сына” становится звание римского гражданина, оно же — единственная нить, связующая его с Римом, обязывающая хранить верность Городу.