Новый Мир ( № 11 2000)

И однако с какою нежностью вспоминаются “сумерки империи” (в одноименном стихотворении и в полной давнего мальчишеского счастья “Балладе об Индире Ганди”). На минуту поверим объяснениям человека паузы, “зазора, промежутка”, чей “вечный возраст — возраст переходный”: “Я вообще люблю, когда кончается / Что-нибудь. И можно не спеша / Разойтись, покуда размягчается / Временно свободная душа”. Но это элегическое пиано сменяется могильным аккордом, предвещающим за “паузой” — небытие:

Это время с нынешним, расколотым,

С этим мертвым светом без теней

Так же не сравнится, как pre-coitum,

И post-coitum; или, верней,

Как отплытье в Индию — с прибытием

Или, если правду предпочесть,

Как соборование — со вскрытием:

Грубо, но зато уж так и есть.

........................................

Вот она лежит, располосованная,

Безнадежно мертвая страна, —

Жалкой похабенью изрисованная

Железобетонная стена,

Ствол, источенный до основания,

Груда лома, съеденная ржой,

Сушь во рту и стыд неузнавания

Серым утром в комнате чужой.

(“Сумерки империи”)

Я вижу посткоммунистическую Россию по-другому: без повреждений, несовместимых с жизнью, и в объятиях утра не серого, а свежего, хоть и холодного. Но, может статься, Божий карандаш обвел в загадочной картинке настоящего то, чего я не различаю? Стихи-то лезут в душу... Предпочитаю думать, что романтическая муза всегда ищет утешений в прошлом (которого порой даже не помнит: стихи о “тоталитарном лете” навеяны больше “Утомленными солнцем” Н. Михалкова, чем исторической памятью1), между тем как текущая жизнь служит рамой для неудовлетворенности миропорядком.

Повторю: романтизм этот прошел изрядную “земную” выучку и тем не банален. “Я хитрец, я пуганый ясный финист, спутник-шпион, / Хладнокожий гад из породы змеев, / Бесконечно-длинный ползуче-гибкий гиперпеон, / Что открыл в тюрьме Даниил Андреев... Я текуч, как ртуть, но живуч, как Русь, и упрям, как Жмудь: / Непростой продукт несвоей эпохи”. Новый “лирический герой” народился: помесь Швейка с д’Артаньяном!