Новый Мир ( № 11 2000)

Последние две строки приведенного отрывка — удивительный образец абсолютной простоты, до которой надо еще дойти, отстреливая, как ракетные ступени, лезущие в строчку и в душу художественные образы. Перемахнуть через образ, как через забор, и оказаться на свободе, “нарезать по пустырю” — вот характерная для Рыжего динамика стихотворения. Создавая и одновременно разрушая валкие декорации (нары, с которых, “до пупа сорвав обноски”, лезут фраера одного его стихотворения, несомненно, к таким декорациям относятся), Борис Рыжий видит и то, что имеется здесь настоящего: любовь и смерть. Любовь и кровь, водка и слеза — вот коктейль не слишком изысканный, но всегда достойный пера Венички Ерофеева. “Когда я выпью и умру...” — пишет очень-очень молодой поэт, и кто-то может подумать, что ему по-пацански хочется казаться большим мужиком. На самом деле в стихотворении все как в жизни, вернее, в ее ощущении: здесь молодость в своем эстетическом качестве густо приправлена смертью, заряжена ею, как сюжетной возможностью, почти неизбежностью. “Живи красиво, умри молодым” — этот лихой девиз “правильных пацанов” понимает раннюю смерть как часть программы красивой жизни (а никакой другой не надо); блатная песня про прокурорскую дочь вдруг отзывается чем-то блоковским — в цветном платке, на косы брошенном, красивая и молодая... И что-то лермонтовское вдруг проступит в этих забубенных “лишних людях”, которых Рыжий любит так искренно и нежно, как только может выдержать конструкция стиха.

У памяти, на самой кромке и на единственной ноге стоит

в ворованной дубленке Василий Кончев — Гончев, “Ге”! Он

потерял протез по пьянке, а с ним ботинок дорогой. Пьет

пиво из литровой банки, как будто в пиве есть покой. А я

протягиваю руку: уже хорош, давай сюда!

Я верю, мы живем по кругу, не умираем никогда. И оста-

ется, остается мне ждать, дыханье затая: вот он допьет и

улыбнется.

И повторится жизнь моя.