Новый Мир ( № 11 2009)

Сюжет свободной «законоподчиненности», то есть кантовскую логику «свободы», удалось реализовать полностью. Она и показала, что человек, понимающий свободу только как возможность любого поступка, согласного с его желаниями (Клавдио в «Анджело», Евгений в «Медном всаднике», Герман в «Пиковой даме»), не представляет собой ни художественного, ни человеческого интереса. Недаром все три перечисленных персонажа не владеют своей судьбой — решения за Клавдио принимают посторонние лица, а ничтожность двух других проявляет их сумасшествие, ненужность в мире реальных событий. Раннее (по месту в сюжете) сумасшествие Дубровского-старшего — черта символическая: отец не завещал сыну беречь честь смолоду, то есть не приобщил его к национальной традиции долга — дворянской чести. В «Капитанской дочке» первые слова после названия — пословица о чести. Пушкину удалось сделать то, что невозможно было сделать в «Дубровском», — развести «хорошую» свободу с «плохой» — как и в первом романе, стихия «самоуправства» приняла вид народного восстания. Но Гринев не соблазнится перспективами такой свободы, Швабрин — соблазнится. В нескольких словах притчи об орле и вбороне Пушкин даст категорическую оценку «разбойной» свободе. Ключевая фраза Пугачева: «Чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что Бог даст!». На что последует ответ: «Но жить убийством и разбоем значит, по мне, клевать мертвечину».

«Дубровский» был важным мировоззренческим этапом для Пушкина, ибо заставил додумывать проблематику, казалось бы, завершенную «Маленькими трагедиями». Сопровождалась ли она новой встречей Пушкина с Кантом — вопрос столь же гадательный, как и вопрос о том, читал ли Пушкин Клейста. Негадательными остаются непреложные факты, к числу которых относятся посмертные судьбы Пушкина и Клейста. И тот и другой были забыты на несколько десятилетий. Творчество того и другого до сих пор остается загадкой для национальных культур, оба замешаны на просветительских идеях, получивших наиболее яркое выражение в философии Канта, — философии, безусловно, трудной для понимания — и тогда, и сейчас.

«Я на них иду с пером…»

Untitled

Г е о р г и й  Д е м и д о в. Чудная планета. Рассказы. М., «Возвращение», 2008, 359 стр.

Есть в этой книге мысль, с которой трудно согласиться: автор считает человека «единственным существом на земле, которое не способно радоваться тому уровню благополучия, которое имеет».

За примерами, ставящими этот тезис под сомнение, далеко ходить не надо. Еще памятна интонация, с которой отнюдь не в самые благополучные времена говорили: «Только бы войны не было!» Да сколькие и в нынешней действительности вполне удовлетворяются тем, что кое-как сводят концы с концами, на какие-то там «права человека» смотрят как на ненужное роскошество и весьма недовольны, когда их чем-либо «беспокоят».

Увы, о людях этой многочисленной категории позволительно сказать то же, что на первых страницах демидовской книги говорится о ее персонажах, которые «привычно сопротивлялись наступлению настоящего бодрствования».

Иной читатель такой параллелью будет возмущен: ведь в рассказе «Дубарь» (откуда взята эта цитата) речь идет о заключенных, десятки лет назад просыпавшихся в лагерном бараке!

Но если они тяготятся необходимостью впрягаться в очередной (какой по счету?!) каторжный день, то нынешние «вольняшки» упорно противятся самой мысли, самим воспоминаниям о той поре и тех людях и едва ли не в особенности досадуют на литературу, которая обо всем таком напоминает: уж сколько, дескать, об этом было сказано, не довольно ли?!