Новый Мир ( № 12 2008)

А для этого сам рассказчик должен увлекаться и забываться в своем рассказе. Это неудержимое желание поделитьсябыло, кажется, от рождения главным свойством аксаковского характера. Увидеть что-то замечательное и скрыть это, не поведать об этом другим было для Сережи равносильно тягчайшему преступлению. Способность долго и интересно рассказывать — одна из первейших добродетелей для Аксакова. Поэтому почти на каждой странице разбросаны упоминания о счастье воссоздать увиденное в слове ипослушать что-то от других.

«Я пересказал матери все виденное мною, с моим обыкновенным волнением и увлечением».

«Когда воротился отец, мы с ним досыта наговорились <…>»

«Я <…> беспрестанно рассказывал моей сестре, как человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: „Братец, я ничего не понимаю”. Да и что мудреного: рассказчику только что пошел пятый год, а слушательнице— третий».

 

При всей строгости формы и категорического отказа автора от того, чтобы просто развлекать ребенка занятными историями, проза Аксакова получилась колыбельной. Набегавшегося за день, перевозбужденного ребенка она утишает, умиротворяет. Но только в том случае, если книгазвучит.

«Детские годы…» — идеальная книга для чтения вслух, для слушания вместе под зеленым абажуром. И тут ребенка может увлечь не столько сюжет, сколько музыка родного слова, столь редкая нынче ласковость и степенность интонации. Кто-то скажет мне: от этой музыки ребенок заскучает и уснет. Так и слава Богу! Уснуть на добром слове, с улыбкой и безмятежно — разве такие минуты потеряны для души?

«Уже длинная тень от дома покосилась на юг и легла своими краями на кладовую и конюшню…»

«Сумерки обхватили нашу карету. Чуть-чуть светлела красноватая полоса там, где село солнышко…»

«Трава поблекла, потемнела и прилегла к земле; голые крутые взлобки гор стали еще круче и голее; сурчины как-то выше и краснее, потому что листья чилизника и бобовника завяли <…>»

Как удивительно, чтоэтонаписано слепым человеком. Алексей Степанович Хомяков вспоминал: «Для Сергея Тимофеевича было нестерпимо употребить неверное слово или прилагательное, несвойственное предмету, о котором он говорил, и не выражающее его. Он чувствовал неверность выражения как какую-то обиду <…> как какую-то неправду <…> и успокаивался только тогда, когда находил настоящее слово».