Новый Мир ( № 12 2008)

«Пусти нас, дай нам волю, в степь бы нам, в степь! На коня б, на коня! Или к кому-нибудь на грудь, на такую же крепкую молодую грудь! А с нее в траву, в степную, трепещущую зноем траву, под поцелуи ветра, под тихий сон золотых звезд. Или, нагим бы нам, в море, под морское солнце, нагим бы под голубую волну! Пусти нас, пусти!»

От этого зова у него тоска в глазах. Зов безответен. На зов отвечает вино, — только оно, одно отвечает в немой каменной пустыне города. И я случайно и глухо слышу порой что-то из этого зова. Но чем, чем могу я ответить? А я хочу ответить; я до боли знаю, как тяжко уходить молодости не услышанной… Горе слышать ее уходящие шаги — по городскому, проклятому камню пустыни, горе — настоящее горе!

Бедный и милый друг!

Слушай, что сказал великий и добрый сердцем поэт:

 

Выпьем с горя!

Где же кружка?

Сердцу будет веселей.

 

Там — голубая волна. Там — и степные звезды. Закачает. Заколышет. Заласкает.

 

sub 27 /sub

sub   /sub

В Риме у покойного Эрна2, в присутствии В. Иванова3, был известный аббат Пальмиери4. Аббат был великолепно вежлив, изысканно любезен, расспрашивал о России. Эрн отвечал ему по-итальянски (аббат говорил по-французски). Аббат с поощрительною и благосклоннейшею улыбкою приговаривал, слушая о России:

sub — …………………………………………………………………….5 /sub

 

И вдруг, с очаровательною улыбкою обратившись к Вяч. Иванову, спросил его о предмете его занятий. Вячеслав на превосходном итальянском языке, с обычным своим лукаво-вкрадчивым <лакуна в тексте> стал учено объяснять знаменитому аббату, что он занимается исследованием о религии Дионисия6…

На умном лице Пальмиери отразилось любезно скрываемое недоумение. Аббат не понимал, о каком из известных ему Дионисиев идет речь — об Ареопагите, об Александрине7. Вячеслав усугубил объяснения о великой религии Дионисия. Но аббат, внимательно его слушая, продолжал недоумевать. Но вдруг бритое лицо его все преобразилось в улыбку, он радостно и сочувственно закивал головою и, двинувшись в кресле, воскликнул громко:

— Аh! <Вассhо! Вассhо!>8

Он весело кивал головою, давая знать, что он понял, понял, чем занимается странный русский поэт, что этот мудреный Дионисий есть просто давний всеобщий знакомец, веселый старый Вакх, и с итальянской живостью показывал, как он сочувствует занятиям русского поэта, весело, со смехом, повторял:

— Аh! <Вассhо! Вассhо!>

Вячеслав попытался было убедительно настаивать, что он занимается не Вакхом, а именно Дионисием и что религия Дионисия — великая религия. Но тщетно. Вежливый итальянец слушал, улыбался, слушал, кивал головою, но было видно одно — что он твердо усвоил, чем занимается русский поэт:

— Вассhо! Вассhо!

(27-го, вчера, слышал от С. М. Соловьева9. Сегодня записал. 28 ст/ст VI.)

 

sub 30 /sub

sub

  /sub

У умершего Брюсова10 был вынут мозг из черепной коробки: было решено взвесить его и хранить особо, — и образовавшаяся в черепе пустота была заполнена смятыми листами газет «Правды» и «Известий».

(Макс)11.

 

sub 33 /sub

sub   /sub

Брюсов читал Максу в 24 г. стихи, у себя в кабинете, на Мещанской.

И вдруг обратился к Жанне Матвеевне12:

— Жанна, выйди: я хочу прочесть непристойное стихотворение Максимилиану Александровичу.

— Мне все равно, — отвечала Ж. М. и осталась.

 

sub 38 /sub

sub   /sub

От человека вечная обида от этих рук, ног, животов, сочных голосов, этого ходячего человеческого мяса — <лакуна в тексте>

От природы — вечная ласка, не принимающая и не желающая никакого ответа.

Я думаю, природа, устами какой-нибудь горной щели, нашла бы желание сказать несколько слов лишь в том случае, если б узнала, что человека больше в мире нет. И это слово был бы вздох облегченья:

— Наконец-то!

 

sub

41 /sub

sub   /sub

[У меня тоска.

«Синее небо, синее море». Теплый ветер. Но не теплеет на сердце.

Тихонько кто-то пальцем едва, едва давит на сердце.]

Не больно. Никакой боли. А только... и в докладе пришлось бы писать, забыв про море и ветер:

«Неприятность имею доложить, что у меня тоска...»

Маслины качают седыми головами.

Масляно и сочно зеленеют туи.

 

sub 46 /sub

sub   /sub

Давно известный мне кусочек Бодлэра13

— ………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….............................

(Р. МСМVIII, р. 312).

 

Как радовал он меня когда-то! В 10-м году, когда я писал «Бодлэр и Лермонтов»14.

А теперь он меня волнует. В нем слышится великая грусть и одиночество. Кого он назвал, кого он вспомнил? Тех, в чьем сердце все было покончено, кто не мог улыбнуться бытию, тех, кто не воспевал «Марго»,— толстую, грудастую бабу жизнь, давящую своей жопой все звездное на земле, — ужасную румянощекую могильщицу жизнь, которая, живя на могилах, пыша здоровьем, огромными руками копает могилы всему, что тянется на земле к звездам, — и тяжелые груди ее, как тугие дыни из мяса, свешиваются над страшной ямой, в которую ушли так быстро и легко Байрон, По, Лермонтов, Леопарди (об испанце Эспрончеде — ничего не знаю, а Теннисон попал сюда до своего «лауреатства». Их-то всех перечислил Бодлэр. Только он не прав, когда пишет: «<лакуна в тексте>»