Новый Мир ( № 2 2008)

А тебя, слава Богу, ничто не берет —

тот же гонор, и взор, и беретик, и бачки.

Это правда, что будто бы ты знаменит,

как журнальный ревнитель старухи свободы

на отеческой почве? И ставишь на вид

за сегодняшний страх и вчерашние оды,

видишь прок в освещенье стремительных черт

непотребной агонии прежнего духа

над стадами страны. Дорогой экстраверт,

с пастухами в отчизне по-прежнему глухо.

От овец и волков до свеченья веков

простираются вечные свечи и плачи.

Наше дело — глагол. И удел не таков

на крутых перекрестках животной удачи.

Наше дело — труба. Ни кола ни двора.

Утро ежится, кутаясь в мутные дали.

Тем не менее помнится, мы и вчера

тем же самым раскладом с тобой обладали.

Все по-старому, стало быть. Все на мази

невезенья, безденежья, ранних побудок.

Все запятнано пением. В этой связи

безраздельна звезда и разрушен рассудок.

Даже в дымном затворе она не бледней,

и кому, как не нам, распахнув занавески,

утешаться не прикосновением к ней,

а молчаньем ее в металлическом блеске.

 

*     *

  *

Ноября обжигающий странный уют,

хоровые ветра до костей.

Где-то плачут и пьют, где-то носом клюют,

сон вольготней, скорлупка тесней.

Небо морщится, куклится в теле душа:

в самом деле, какой ей резон

задымлённую даль обживать не спеша,

игнорируя мертвый сезон.

Лучше выдернуть лист да затеять чертеж

на полях разуменья глупца,

чтобы линия резала чище, чем нож,

злополучный клочок до конца.

В освещенном щербатою лампой углу

грифель, циркуль, иглу, транспортир

готовальня готова подбить на игру

незнакомый набрасывать мир.

Хорды, катеты, ромбы, косые углы

допоздна громоздит домосед

как спасенье свое от густеющей мглы,

как отмазку от завтрашних бед.

Будто в утлом рисунке запрятался код

от иного порядка вещей,

запасного вместилища зряшних забот,

прежних слез, нерасхлебанных щей.

Как любимый конструктор мурыжит малыш,

формы пробует твой карандаш.

И шуршит, как подпольная умная мышь,

геометрия мук и пропаж.

Над настольным прообразом зимних пространств,

тихой прихотью зябкого дня,

как в укромную тень, погружается в транс

попечитель ночного огня.

И по комнате долгое ходит тепло,

сушит склянку раскрытых чернил.

Но ни слова черкнуть, ни поставить число

перед сном нет ни смысла, ни сил.

 

*     *

  *

Жене Дмитриеву.

Рыдает радио, икая.

Пылят штабные тополя.

Оно бог весть, война какая,

который порох, чья земля.

Паек казенный. Сахар кислый.

Сухая сталь на языке,

что нянчит утренние числа

потерь и вышек вдалеке.

Средь лейтенантских околесиц

не худо, право, по одной,

пока звезда и полумесяц

маячат в дымке нефтяной.

Но сносный тост еще не вызрел.

К словам не подойти на выстрел.