Новый Мир ( № 2 2013)

Ну а по содержанию? Перемещаясь от текста к тексту, скоро обнаруживаешь, что и впрямь находишься на поверхности шара, в каждой своей точке одинакового. Всей книгой как одной строфой или, лучше сказать, одним столбцом автор говорит с нами об отношениях человека и сущего, о том, что значит БЫТЬ. Вложив пружиной в пружину напряженное, почти исступленноежеланиебыть, присутствовать. На пределе возможностей зрения, слуха и речи.

 

Я хочу, роза, сказать его,

роза, сказать, роза,

<…>

Ах, роза, смеяться — будто родиться.

Смехом смешной рассыпается смех,

будто смыкание в целое,

отчаяние смешивается

с радостью.

 

В радости пребывает вещь, в отчаянии — человек, который «один знает о времени», о своей смертности и о конечности розы; это знание и дар его, и проклятие. Радость приходит извне, она еще только должна быть принята, впущена туда, где одиночество человека уже разделяют отчаянье и свобода: «Свобода есть человек / А человек — есть».

«Человек обладает свободой не как свойством, а как раз наоборот: свобода, экзистентное, раскрывающееся бытие наличного [Dasein] владеет человеком и притом изначально, так чтоисключительно онагарантирует человечеству соотнесенность с сущим в целом…»[6].

Словно вслед протестантским песнопениям, тексты Афанасьевой, вроде бы захлебываясь восторгом, сохраняют благочинность и кристальную здравость. Подлинный экстаз заговаривается. Если же приемлющее откровение «я» начнет заговариваться, рассосется философское ядро. Тем поэзия Афанасьевой и трудна: при кажущейся непосредственности, открытости нараспашку привычного чтения тут мало — необходимосчитывание. Считать мы должны пунктирный рисунок философии Хайдеггера, естественно, пропущенной поэтом через личный опыт и особенности своего дара. Несколько циклов, составивших «Полый шар», можно увидеть как развернутый поэтический комментарий, но не конкретно к «Бытию и времени» или поздним работам, а к некоторому узнаваемому «сухому остатку» хайдеггеровской мудрости. Отсюда заданная, искусственная самодостаточная шаровидность, а стало быть, предсказуемость созданного в книге духовно-душевно-физического космоса.

Стараясь двигаться в русле прокаленной трагедией поэзии Целана и понимая, что имитировать трагедию непозволительно и невозможно, Афанасьева ставит на ее место то, что могло бы примирить Майлза Дэвиса и Хайдеггера — внезапное прозрение, прикосновение к подлинному бытию.

 

Кто же выдержит это сплошное движение вещей?

 

«Не вещей, жизни»

Поправляет

 

Кто поправляет,

Если не человек