Новый Мир ( № 3 2008)

еще и не старый, еще молодой.

Этот человеческий быт предметен и значим в своей предметности. Однако, находясь в нем, человек смотрит “из давности лет” — и взгляд его рассекает не пространство, а время. Постоянство места подчеркивает внутренний характер человеческого пути. В таком контексте предметы врастают в человеческую память, становятся ее хранилищем.

Книга “Фифиа” закольцована образом “последнего приюта” — второе стихотворение рифмуется с предпоследним, в котором изображается храм посреди фольклорно-христианского символического пространства23:

Есть на белой горе белый город,

окруженный раскаленными песками.

Есть в том городе храм золотоглавый,

а внутри прохладная пещера.

Я пойду туда, неслух, повиниться,

перед храмом в пыль-песок повалиться,

перед храмом, перед самым порогом,

не суди меня, Господь, судом строгим…

Образы дома и храма не всегда присутствуют в стихотворениях Чухонцева предметно. Можно скорее говорить о двух комплексах мотивов, появление которых преображает любой пейзаж, место, делая его герметичным, онтологически самодостаточным. По отношению к таким освященным местам уже нет ничего внешнего.

 

Слово и молчание

Быт у Чухонцева словесен, мир всегда соотносится со словом, а иногда и вовсе понимается как некое

идеальное слово.

Надо, наверно, долго молчать, чтобы заговорить

не словами, а дикими звуками, вскриками смысла,

хрустом выгоревшей полыни или травы по имени сныть,

в поленницу сложенными лежаками, когда первая мгла зависла.

(“Закрытие сезона”)

Предметы, явления — это смысл в чистом виде, божественное творящее слово. Художник невольно ориентируется на такоеговорение-не-словами. К такому говорению человека приближает молчание.

Молчание у Чухонцева есть не отсутствие звука, оно — знакбессловесно совершающейся жизни. Молчание способно накапливать смыслы, потому —чем дольше молчание, тем более весомо слово,тем выше способность слова к творению24.

Ощущение бессловесно и безвозвратно совершающейся жизни, выразившееся в образе “пробегающего пейзажа”, у Чухонцева необычайно остро.

Пожмешь плечами — блажь,

но пробегающий

тот перистый пейзаж,

когда, когда еще

мелькнувший и опять

воочию прожитый,

что хочет он сказать:

я вот, ну что же ты?