Новый Мир ( № 3 2008)

Чухонцев — поэт, чей главный сюжет — попытка прочесть, понять мир — и восхититься им, недоступным пониманию. Сама эта недоступность — неоспоримая ценность для поэта26. Отсюда — ранний образ “слухового окна”, давший название второй книге Чухонцева. Поэт — весь в попытке разобратьречь мира. Например, строки о двух соснах:

Щади их, ненастье, храни их в жару

и стужу, Творец.

О, скоро и я напрямик разберу

их речь наконец.

Чухонцев — поэт прислушивающийся. Это качество, напрямую связанное с пониманием

полноты молчанияи определеннойгреховности слова. Апогея эта тема достигает в одном из стихотворений книги “Фифиа”:

А лишила муза разума —

ничего не говори…

Когда все мироздание понимается как написанное на разных языках письмо, которое “весть нездешнюю хранит”27, возникает крайняя форма ответственности за произносимое слово28. Поэтому глуповатой Музе доверять не стоит. Впрочем, в таком понимании молчания у Чухонцева еще в 80-х годах читалось уважение к той части нескольких поколений, которой было суждено в немоте сгинуть в лагерях. Так, одно из ключевых стихотворений книги “Ветром и пеплом” — “Голос за снимком”. Уже название подсказывает: стихотворение ролевое, что для поэзии Олега Чухонцева — редкость. Лирическое “я” в общих чертах опознается сразу: это человек, вынужденный обживать “углы подвалов, / и зону вечной мерзлоты, / и малярийный зной каналов”. И далее:

Я — прах, и если говорю,

то говорю по праву мертвых,

на мясо списанных зверью,

в цементный порошок истертых.

Я — пыль заводов и полей,

просеянная сквозь решета

статей, этапов, лагерей,

бараков и могил без счета.

В книги избранного 1997 и 2005 годов это стихотворение Олегом Чухонцевым не было включено. Скорее всего, ему уже не был близок этот пафос, несколько уплощающий картину мира в его поэзии. Однако слова “я говорю по праву мертвых”, безусловно, указывают на то, что скрыто молчанием, —

трагическая, обязывающая к приобщению полнота смысла. Сняв это стихотворение, Чухонцев избежал возможности узкого, конкретно-исторического толкования образов молчания и насыщенного им Слова.

В ранних стихах Чухонцеваречь мирапрямо восходила к единому Слову-Имени29. Но почти сразу поэта стало в первую очередь интересовать многообразие проявлений в мироздании “единого Духа”.

Неслышимый на слух,

невидимый на глаз,

бродил единый Дух,

преображавший нас.

Он зябликом в лесу

свистел на сто ладов,

да так, что на весу

сорваться был готов.

И тонкий-тонкий звук

терялся вдалеке,

и я — как всё вокруг —

висел на волоске.