Новый Мир ( № 3 2008)

Это верно — возвращает, не позволяет “растечься мыслью по древу”, в итоге чего читатель рисковал бы получить аморфный и в какой-то степени дилетантский труд. Но здесь никакого дилетантизма нет и в помине, знания из других областей науки — абсолютные. Просто глубокое и честное гуманитарное исследование автоматически заставляет автора выходить за пределы своей области и привлекать знания из сопредельных дисциплин. Прежде всего из истории, поскольку одна из центральных мыслей автора, как уже говорилось, заключается в том, что российская литература в течение тысячи лет интерпретировала российскую историю. Тут сразу возникает опасность закопаться в этой самой истории, которая в подлинной своей реализации зачастую предстает царством противоречий, апофеозом двусмысленности, воплощением известного императива: “Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что”. “Косность” (по выражению А. Панченко) российской цивилизации диктовала сохранение статус-кво, в то время как русские “пассионарии” из века в век ввергали страну в пучину очередной модернизации, порождая массу разноречивых феноменов.

К счастью, автор не ставит задачу выявить и проанализировать все эти жизненные феномены, М. Виролайнен пишет прежде всего о российском литературном мифе, о том,что думает

о себе Россия, а не о том,

что она представляет собой в реальности. Это и есть возвращение в литературную область, которая исследует то, что продуцирует воображение.

Если судить автора “по законам, им самим над собой поставленным”, то придраться здесь практически не к чему. Следует согласиться с В. М. Марковичем, который пишет: “Метод, избранный М. Виролайнен, осуществляется абсолютно последовательно. Оставаясь в его пределах, все, сделанное на его основе, можно лишь целиком принять”. Поставить автору “на вид” остается разве что некую беглость, конспективность последних разделов, посвященных литературе советского времени и постмодернистскому сознанию. Складывается ощущение, что современная словесность не очень-то интересует автора, поскольку она — свидетельство и результат “смесительного упрощения”, если воспользоваться термином Константина Леонтьева. Впрочем, от упреков лучше воздержаться. Вполне возможно, что беглость в данной книге обернется чем-то более подробным и глубоким в книгах следующих.