Новый Мир ( № 4 2011)

Сквозь слезы по стенающей твари если и можно разглядеть очертания райского сада — того изначального состояния мира, о котором шепчет человеческая прапамять, — то вдохнуть его воздух не удается. «А мы остались в миру, неласково освещенном / осенним солнцем, в миру, который законом / по рукам и ногам связан, но райский сад / стоит неподвижно в тесном проеме оконном <…> и ангел с мечом отворачивается, / как будто с тобой не знаком» (Борис Херсонский). Мир, переставший быть раем, имеет ли ценность для духа, сохраняет ли достоинство произведения, помеченного Божественным автографом?

С. Круглов в своем принципиальном почитании телесности возвращает нас к «религиозному материализму» Вл. Соловьева (а прежде того — князя Мышкина в «Идиоте»). Простое осязание предмета превращается у него в акт сакральной эротики:

 

Вот раздвигаю ложесна конверта —

И белый мягкий хрусткий твой полуквадрат

Ложится в руку, туго вынут.

Пульсирует, покрыт венозной сетью

Письма —

И вот альтернатива паутине!

 

Приходя к обобщению, он тут же проницательно предостерегает: «Простые движения плоти развоплотились, / Сочтены редкостью, ересью, извращеньем. / Растворяется все, что тварно <…> Сосуд треснул, вину не в чем держаться». А в поразительном по духовной и лирической отваге стихотворении «Тело» (обращенном к жене) он творит настоящий обряд освящения плоти.

Символичность всего, что наполняет мироздание, как знак его незамкнутости в себе, его

непокинутости

, и центральность в нем человеческого присутствия — вот то «естественное откровение», которое и удерживает в поэзии духовной мироприемлющие тона. Когда-то, читая «Перелетный кабак» Честертона, я мысленно сравнивала путь одного из персонажей — поэта Дориана Уимпола — с творческим путем Николая Заболоцкого (конечно, учитывая юмористическую гротескность романного образа), но сейчас у меня возникают другие параллели. Этот персонаж, каким застаем его вначале, выражал в своих стихах умозрительное сострадание устрице или молодому скорпиону и негодовал по поводу плачевной участи, которой их подвергают люди. Тут мне теперь-то и пришло на ум возмущение Алексея Цветкова вселенской несправедливостью к копошащейся жизни и неистовая его ярость против обездолившего неугодных тварей Бога, в Которого он будто и не верит. Низшие твари заодно с волхвами и обитателями яслей тоже хотят поклониться Младенцу («Умиление зверей»): «всюду из щелей / ползли земли неправильные дети / блестя хитином те кто посмелей / теснясь к стене кто крысы или эти / тушканы например и скорпион / вертел хвостом свивалась в кольца кобра <…> клещи к небу / молитвенно вздымали уховертки / и черви всех моделей рыли пыль / умильно шелестя мы тоже божьи…» Но не тут-то было! — «вмиг плети визгнули взвились мечи / давили в камень мулами топтали / когда ты червь попробуй покричи / с ботинком на груди и без гортани / вольфрам рубил хитин нейзильбер нерв…» и т. д. Конечно, аллегорическая речь ведется не об одних «изгоях» фауны: с их «головогрудью» и фасеточным зрением автор отважно отождествляет и себя, свою обреченную телесность. Но именно эти «неправильные дети земли» беззвучным хором опровергают рождественский хор ангелов, возвещающий «мир на земле», и известное обращение к Богоматери:

«О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь…»

Между тем поэт из «Перелетного кабака», очутившись с глазу на глаз с природой, «наедине с ослом и луной» — ночью, в лесу, в опасности и волнении, — открывает для себя другое, символически одухотворенное лицо мира. Он проникается очеловеченностью пейзажа, не равного себе и потому не бездушного: сияние луны похоже на нимб святых, а молодые деревца держат головы, как юные девы. Эти вещи — начиная с осла, включая муравьев и прочую насекомую живность и кончая папоротниками — облагорожены и подсвечены своим подобием чему-то еще… И Уимпол без колебаний расправляется с подкравшейся змеей, чтобы очистить открывшийся ему Эдем от зла. (О, что сказал бы на это Цветков!)