Новый Мир ( № 6 2011)

Душа в данном случае — это Психея из «Метаморфоз…» Апулея, занятая сложным делом. Пытаясь выполнить трудное задание Венеры — разобрать за одну ночь кучу зерна по сортам (здесь, очевидно, лежат истоки сказки о Золушке), Психея призывает на помощь муравьев. Золушка же справляется с испытанием с помощью других волшебных помощников — голубей, символизирующих любовь и принадлежащих, как и ласточки, Венере. Золушка-Зоя, кладя бабочек на виски, показывает тем самым свое родство с Психеей, душой, бабочкой. Поляков пишет тонко и скупо, на уровне подсознания, подобно тому, как Апулей вставляет новеллу внутрь романа, внедряя то, что именно потеряла ласточка-Психея: брат а - мура вья, Амура.  И вся книга приобретает новый смысл. Это книга об утрате любви как об утрате жизни, о новом жизненном цикле, об осени и смерти, о воскресении, преображающем сухие листья в стихи.

Екатерина Дайс

[8] Делание в черном, в белом и в красном.

[9] А н а с т а с и е в и ч  И. Птицы в творчестве Введенского. — «Toronto Slavic Quarterly», 2003, № 34.

[10] Сравним с Поляковым: «тем, кто лиса и сестрица / (слеза и ресница)».

[11] Вспомним «Делание в желтом и делание в черном».

[12] Персефона, чье явление сопровождалось яркой вспышкой света, судя по всему, здесь ассоциируется с деланием в белом.

[13] Жаба, согласно Е. А. Торчинову, — традиционный эпитет луны. У Полякова луне соответствуют кошки: «Вижу усы и хвосты, и святую луну… Лунные звери, / позвольте я вас обниму!»

[14] В в е д е н с к и й  А. Потец. — В в е д е н с к и й  А. И. Все. М., «ОГИ», 2010,стр. 235 — 236.

Четверокнижие

Четверокнижие

О л ь г а  С е д а к о в а. Четыре тома. М., «Русский фонд содействия образованию и науке», 2010. Том 1. «Стихи», 432 стр. Том 2. «Переводы», 576 стр. Том 3. «Poetica», 584 стр. Том 4. «Moralia», 864 стр.

Вместо вступления. Архитектура и графика. Ольга Седакова — знакомая с большинством авторов литературного подполья, — кажется, никогда не входила ни в одно сообщество и не писала никаких манифестов. Ее несвязанность с общим контекстом неподцензурной литературы, с одной стороны, создала образ надменной и замкнутой поэтессы, а с другой — помогла ей выйти из душных границ андеграунда.

Этот четырехтомник — издание-оксюморон, апология эклектики. Зыбкое, подвижное, прихотливое — и величественное строение. Каждый фронтон выполнен в остром, порой режущем глаз сочетании стилей.

Можно написать, например, что автор, как средневековый ученый монах/монахиня бережно собирает потемневшие от времени пергаменты и переписывает их, усваивая им христианскую непобедимость — и усваиваясь их архаичному миру. Или порассуждать на общие нравственные темы — в свете христианства. О том, что смелость христианина — не уйти в затвор, отказавшись от чтения светских произведений, а нести Слово Божие в тот мир, где они есть. Что смелость поэта — быть с погибающим человеком/миром, а не уходить от него. Можно углубиться в лес специальных терминов: новозаветная традиция, высокий модерн, постмодерн, профанация культуры, тирания посредственности. Но ни традиция, ни логические построения, ни терминология (намеренно бросаю в одну корзину) общей картины, а тем более искомого ракурса не дадут. Автор чрезмерно, избыточно разнообразен,  и в этом — стиль.