Новый Мир ( № 6 2012)

В финале «Чистого понедельника» в пару к князю и княгине из монолога героини упоминаются настоящие княгиня и князь — Елизавета Федоровна и Дмитрий Павлович Романовы, в чьих пореволюционных биографиях уже за пределами бунинского рассказа воплотятся два диаметрально противоположных варианта судьбы представителей царской семьи. Дмитрий Павлович более или менее благополучно доживет в эмиграции до 1942 года. Елизавета Федоровна будет сброшена большевиками в шахту «Новая Селимская» близ Алапаевска (сравним в рассказе героини микрофрагмент о «гробном ложе» в «камне»), причем рядом с телом великой княгини найдут тело сестры Марфо-Мариинской обители Варвары Яковлевой. Это биографическое обстоятельство может быть без натяжки спроецировано на предполагаемую участь героини Бунина, чья фигура на последней странице «Чистого понедельника» отчетливо подсвечена метонимическим отсветом не только от облика, но и от судьбы Елизаветы Федоровны.

Героя же героиня первоначально обрекает на незавидную роль «змея», причем в интересующем нас сейчас эпизоде он сам невольно подыгрывает своей возлюбленной, делая «страшные глаза» во время ее рассказа о «городе Муроме». Напомним также ту реплику героини, в которой она необдуманно передоверяет характеристику героя пьяному актеру (Василию Качалову): «Конечно, красив. Качалов правду сказал… „Змей в естестве человеческом, зело прекрасном…”» (VI, 198).

Как видим, поведение героини только кажется герою и вслед за ним читателю загадочным и немотивированным: «Всё причуды, московские причуды!» (VI, 197).

На самом деле большинство ее поступков рационализировано до предела — подчинено жесткой логике неуклонно воплощаемого плана.

Эта сухая рациональность вступает в «Чистом понедельнике» в противоречие с подлинной загадочностью и непредсказуемостью человеческих чувств, не желающих соответствовать никаким, пусть даже идеально выстроенным, предначертаниям.

Особенно важной и выразительной представляется нам та вроде бы проходная сцена рассказа, в которой героиня на несколько мгновений вырывается из-под власти жесткой схемы и внезапно для себя самой устанавливает с героем зрительный, а не умозрительный контакт (здесь и далее курсив в цитатах везде мой. —О. Л.

):

«Я шел за ней, с умилением глядел на ее маленький след, на звездочки, которые оставляли на снегу новые черные ботики — онавдруг

обернулась,почувствовавэто:

— Правда, как вы меня любите! — сказала она с тихим недоумением, покачав головой» (VI, 194).