Новый Мир ( № 6 2012)

Здесь исподволь подготовляются не только трогательные подробности расставания героев («прижалась своей щекой к моей, — я чувствовал, как моргает ее мокрая ресница» — VI, 199), совершенно не укладывающиеся в схему праведная «княгиня»/«змей-искуситель», но и почти мистическое угадывание героиней присутствия героя, смотрящего на нее из темноты в финале рассказа: «И вот одна из идущих посерединевдругподняла голову, крытую белым платом, загородив свечку рукой, устремила взгляд темных глаз в темноту, будто как раз на меня...

Что она могла видеть в темноте, как могла она почувствовать мое присутствие?»(VI, 200).

Нужно, впрочем, отметить, что почти неизбежная мученическая кончина героини снимает для Бунина все вопросы о правильности или неправильности ее выбора.

Сходные ощущения владеют в финале и героем. Он оказывается способным почувствовать, что не должен препятствовать героине пройти ее крестный путь, и добровольно с него самоустраняется: «Я повернулся и тихо вышел из ворот» (VI, 200).

 

2

 

Возвращаясь на ту страницу «Чистого понедельника», где героиня произвольно перетолковывает два эпизода «Повести о Петре и Февронии», еще раз обратим внимание на ситуациюрезкого перелома

, которая воспринимается ею как необходимое условие перехода от греха к праведности, а потому бескомпромиссно воссоздается в рамках собственной жизни.

Это словосочетание — «резкий перелом» — помогает многое объяснить и в рассказе «Чистый понедельник», и в разговоре об особенностях авторской позиции Бунина.

Начнем с того, что резкий перелом от масленичного легкомысленного веселья к суровому стоицизму Великого поста обозначается как раз тем днем в году, чье нецерковное название стало заглавием рассказа, — чистым понедельником. Героиня, как мы помним, сознательно и многократно грешит вечером этого дня: уподобляет себя «певице» «на эстраде» (VI, 197), потом отправляется в театр на капустник, там много курит и «все прихлебыва<ет> шампанское» (VI, 197), а ночью — отдает себя герою.

Резким переломом — от аскетизма к роскоши — делится надвое едва ли не каждый московский день героини: «…за обедами и ужинами ела не меньше меня, любила расстегаи с налимьей ухой, розовых рябчиков в крепко прожаренной сметане <…> выезжая, она чаще всего надевала гранатовое бархатное платье и такие же туфли с золотыми застежками (а на курсы ходила скромной курсисткой, завтракала за тридцать копеек в вегетарианской столовой на Арбате)» (VI, 190, 191).