Новый Мир ( № 8 2013)

Тема литературных разысканий Натальи Громовой интересна своей двойной замкнутостью, абсолютной ограниченностью во времени и пространстве. Речь идет о закрытом «литфондовском» сообществе, члены которого и в мирное-то время в большинстве своем жили в особых «писательских гнездах» (дом в Лаврушинском, Переделкино, в послевоенное время — район у станции метро «Аэропорт»). Экстремумы военного времени совпали для этих людей и их семей с испытаниями эвакуации в Чистополь или Ташкент, где немедленно были воспроизведены все те же замкнутые сообщества литераторов, живущие по собственным корпоративным законам. Оказывается, что герметизм, обычно характерный для жанров антиутопии или детектива, создает благодатную почву также и для мемуарной литературы.

Кстати говоря, именно на этой основе возник один из издательских трендов нашего времени. Воспоминания известного человека о собственной школе, университете, армии, первом или наиболее интересном месте работы — прием для издателей давно и успешно освоенный; из недавних примеров уместно вспомнить книгу Евгения Бунимовича «Девятый класс. Вторая школа», биографический роман Владимира Губайловского «Учитель цинизма» или главу об учебе в МГУ из «Бездумного былого» Сергея Гандлевского. Впрочем, в случае Громовой работает все же несколько иной принцип: одни и те же события вспоминают разные люди, в большинстве своем неизвестные, сами литераторами не ставшие, поскольку, по словам Натальи Громовой, еще в детстве получили «антиписательскую прививку».

Перед нами случай, когда сын за отца — отвечает, и ответы эти в своей совокупности составляют единое, пестрое, но цельное и выразительное эмоциональное свидетельство. Возьмем, например, описанную многими чистопольцами трагедию сентября 1942-го, когда нелепо погибли мальчики, нашедшие неразорвавшийся снаряд. Среди них был Миша Гроссман, впоследствии умерший от ран на операционном столе. Елена Левина вспоминает подробно и мучительно:

«Грохот от взрыва раздался такой силы, что мы услышали его на огороде и не могли понять, что это. Когда вернулись в интернат, то увидели взволнованного Женю [Зингера. —

Д. Б., Т. С.], стоявшего у входа в дом. Он уже что-то рассказывал, а когда подошли мы, начал снова и много раз повторял и повторял, как нашли снаряд, как его упорно били, все пытались выяснить, настоящий или нет. Какой ужас он увидел: изувеченные тела, погибших и Мишу без рук и ног. <…> Миша умер на другой день».