Новый Мир ( № 9 2005)

И любое из этих высказываний — внутри своей собственной парадигмы — в каком-то смысле неопровержимо. Как, впрочем, и прямо противоположные — внутри своих парадигм.

Абсолютная ценность человеческой жизни? И тут все не очевидно. “1. <…> Декларируя: „Право человека на жизнь священно” применительно к убийце, он [закон] имеет в виду в конкретном случае не жизнь жертвы или любого человека, но именно убийцы. Имеется в виду, что государство — а через него народ, общество — не имеет права посягать на жизнь убийцы. Тогда следует сформулировать прямо: „Право убийцы на жизнь священно”. 2. Тем самым юридически право на жизнь невинной жертвы и ее убийцы приравниваются. Разница в том, что жертва своим правом воспользоваться не сумела, но защитить право убийцы заботится закон. Государство не сумело сохранить жизнь жертве, но уж жизнь убийце сохранит всеми средствами, имеющимися в его распоряжении. 3. Тем самым фактически закон отказывается приравнивать жизнь жертвы к жизни убийцы. Одна отнята — вторая охраняется. Из пары „жертва — убийца” в конкретном случае государство охраняет жизнь убийцы. <…> 4. Жертва не гарантирована от убийства. Убийца гарантирован. <…> 6. То есть каждый человек имеет право на убийство без риска быть за это убитым самому. <…>” (Михаил Веллер, “Огонек”, 2002, № 6, февраль).

А из признания абсолютной ценности человеческой жизни могут быть выведены прямо противоположные тезисы: и невозможность смертной казни, и ее неизбежность/необходимость.

“Я признаю смертную казнь как необходимость защиты права человека на жизнь” (Александр Бабенышев, “Новая газета”, 2002, № 45, 27 июня).

“И получается, что, когда жизнь уничтожают, нам нечем более подтвердить ее ценность, кроме как лишив жизни убийцу. Дело здесь вовсе не в устрашении и не в силе наказания. Дело в утверждении ценности жизни. Ничего хорошего в казнях нет, особенно тайных. <…> Смертная казнь в этом смысле сродни демократии — тоже ничего хорошего, но все остальное просто ужасно” (Михаил Райнов, “Московские новости”, 2002, № 36).