Новый Мир ( № 9 2005)

Следующие за нами так остро не воспринимают невозможно огромный, долгий предлог “до” в приложении к войне. Сейчас просто не понимают, мы же росли под это бесконечное “до”. Любое воспоминание, история, случай непременно прежде всего апробировалось им — до или после войны.

“Стол был по-русски щедро завален едой, и все так вкусно, что я давно не едал ни такого поросенка, ни огурчиков, ни рыбца, ни холодца. Пили „Курвуазье” и „Мартель”, и после первой чарки…” (дневник писателя В. Чивилихина, побывавшего в гостях у М. Шолохова, — “Наш современник”, 2002, № 6).

Розги “назначали только младенцам до пятнадцати лет, „дабы заранее от всего отучить”” (Н. Евреинов, “История телесных наказаний в России”).

“О воззваниях на стенах”. “„Граждане! Все к спорту!” Совершенно невероятно, а истинная правда. Почему к спорту? Откуда залетел в эти анафемские черепа еще и спорт?” (Бунин, “Окаянные дни”, 20 апреля 1918 года).

В письме к сестре Чехов описывает поездку в Севастополь, в Георгиевский монастырь: “И около келий глухо рыдала какая-то женщина, пришедшая на свидание, и говорила монаху умоляющим голосом: „Если ты меня любишь, то уйди””. Бунин, вероятно, написал бы вокруг этого рассказ.

Слушая 1 ноября 2004 по радио “Архиерея” в исполнении Олега Табакова (хорошо, но излишне педалировал старомодность интонации), впервые так остро почувствовал:

все,написанное Чеховым, пропитано, перенасыщено, а то и порождено непреходящим чувствомодиночества

.

У Толстого везде друзья, жены, мужья, родственники, у Достоевского словно все персонажи слиплись, настолько вдруг и опять вдруг, вдруг-вдруг и мгновенно становятся зависимы друг от друга, нуждаются друг в друге, в страсти, любви или ненависти, у Гончарова хотя бы воспоминание о Доме, у Островского на сцене всегда целое общество купеческое или дворянское, повязанное укладом жизни…

Чехов же одинок абсолютно.

Странно, логически следует признать одиноким и Гоголя, но нет. Может быть, потому, что все он видит с фантастической высоты, и нет места тоскующей личности. Ведь авторские отступления “Мертвых душ” или “Выбранные места” отданы “ученому соседу”, но не Николаю Васильевичу Яновскому.

Чехов тбот еще экзистенциалист и безбожник. Он хорошо и по-разному писал церковь и церковников. Сильных, как архиерей, или слабых, как попик-пьяница, однако сам Бог не посещал чеховские страницы.

Чехов столько написал не только о гнусности брака, но даже и свадьбы, в которой самое юмористическое лицо — жених, что запугал сам себя, превращаясь в Подколесина.