Читаем Новый Мир ( № 9 2005) полностью

Все пять тем имеют отношение к Италии (или Риму), что понятно. Но есть устойчивый — “модный” — оттенок. Скажем, “Ченчи” — трагедия, написанная другом Байрона; “Триумф Тассо” напоминает о “Жалобе Тассо” Байрона; “Весна из окна темницы” ассоциируется с “Шильонским узником” Байрона. “Итальянские” темы видятся сквозь английскую призму — что тоже можно понять: “По гордой лире Альбиона / Он мне знаком...” — говорится в I главе “Онегина” о голосе “Италии златой”; если это так для Пушкина, то для публики и подавно так. Что же до самбой “гордой лиры Альбиона” — Байрона, тень которого витает над темами, данными Импровизатору, — то надо взглянуть, каким итальянец предстает перед публикой: “...Кружевной воротник его рубашки был откинут, голая шея своею странной белизною ярко отделялась от густой и черной бороды, волоса опущенными клоками осеняли ему лоб и брови”, — этот портрет, столь (опять же нехарактерно для Пушкина) подробный, очень напоминает, за исключением бороды, известный “лорда Байрона портрет”: свободно откинутый ворот, голая шея, пряди волос, осеняющие лоб, — а с этим изображением гения романтизма внятно перекликается, в свою очередь, известная же картина В. Ваньковича, где Мицкевич изображен с откинутым небрежно воротником, с опускающейся на лоб прядью, безбородым, как и Байрон, но с длинными баками, оттеняющими белизну шеи.

Когда тебя, Мицкевич вдохновенный,

Я застаю у Байроновых ног,

Я думаю: поклонник униженный!

Восстань, восстань и вспомни: сам ты бог!

(Баратынский, “Не подражай: своеобразен гений...”, 1827)

“Я царь, я раб, я червь, я бог” — эпиграф ко второй главе “Египетских ночей”; в контексте главы это, как уже говорилось, образ двоения (по-своему претворившийся в стихотворении “...Он между нами жил...”). Но вот что важно: двусмысленный и сомнительный образ Импровизатора — это восприятие Чарского, но не более; это выстроено в повести с совершенной ясностью. И можно предположить, что в неприязненном взгляде Чарского моделируется, по законам метафоры, раздраженный взгляд Пушкина на Мицкевича 1820-х годов — точнее, на некие черты тогдашнего Мицкевича, которые “увиделись” по-новому, то есть неприязненно, в гневе и обиде 1833 — 1834 годов, — моделируется Пушкиным 1835 года. Автор повести смотрит на свои отношения к Мицкевичу сквозь временной кристалл, где “образ входит в образ” (Пастернак) и ретроспекция — в ретроспекцию; смотрит, проходя заново анфиладу собственного душевного процесса. Пусть это снова не более чем предположение, но попробуем пойти дальше.

 

8

Перейти на страницу:
Нет соединения с сервером, попробуйте зайти чуть позже