Новый Мир ( № 9 2005)

Мицкевич был в лучшем смысле слова светский человек. “Он с первого приема не очень податлив и развертлив, но раскусишь, так будет сладок”, — писал Вяземский Жуковскому в конце 1827 года. Он же: “Он был везде у места: и в кабинете ученого и писателя, и в салоне умной женщины, и за веселым приятельским обедом”27. “Вот кто был постоянно любезен и приятен! — вспоминала А. П. Керн. — ...Он был так мягок, благодушен, так ласково приноровлялся ко всякому, что все были от него в восторге...”28 А. Ходзько — А. Э. Одынцу в начале февраля 1828 года: “У него исчезла прежняя неровность настроения, которая ранее многих отпугивала от него, он стал приятнейшим человеком в обществе, любезнейшим в обращении и разговорах”; Н. Малиновский — И. Лелевелю в январе того же года: “В обществе он уже не эксцентричен, как раньше, а, наоборот, свободен в обращении и привлекателен. Он любезен даже с теми, кто имеет мало оснований рассчитывать на его предупредительность”. Похоже, это качество не совсем устраивало пишущего, который словно бы тревожится, как бы Мицкевич ради личных отношений не поступился — находясь в чужой среде — принципами поляка.

Но для такой тревоги оснований не было — об этом говорит, к примеру, письмо поэта к Одынцу весной 1828 года, где ясно различимы прохладно-констатирующие интонации: “Русские распространяют свое гостеприимство и на стихи и переводят меня из любезности; плебс идет по стопам главных писателей. Я уже видел русские сонеты в духе моих. Итак, славы, пожалуй, достаточно, чтобы возбудить зависть, хотя слава эта часто выходит из-за стола, за которым мы едим и пьем с русскими литераторами. Имел счастье снискать их расположение. Несмотря на различия в суждениях и литературных взглядах, я со всеми в согласии и дружбе”. Через несколько лет кумир Петербурга и Москвы открыто разграничит свои симпатии и антипатии к русским друзьям в стихотворном послании.