"Новый русский" и американка

Боже, да разве кто-нибудь когда-нибудь поймет до конца женщину, если она сама себя не в силах понять! Ведь по всем правилам, по закону справедливости и морали что я должна была чувствовать по отношению к этому ужасно-прекрасному «новому русскому» с криминальным уклоном? Только презрение и еще, пожалуй, брезгливость. В конце концов я ведь профессорская дочка! У меня в детской комнате всегда лежали сказки Андерсена в замечательных картинках и призывали к благонравию. Я не имела права расчесывать волосы кое-как, а непременно должна была вгрызаться в них расческой тридцать пять раз, не меньше.

— Массируй, массируй кожу, детка!.. Иначе облысеешь — так говорят ученые, — пугала меня моя ученая мама.

А ученый папа, перелистывая толстенный том Шекспира или Сервантеса, добавлял:

— Кэт, надо уметь владеть своими эмоциями даже в мелочах. Ты рано или поздно выйдешь в мир, где от человека требуется очень много терпения.

Но как бы то ни было, несмотря ни на что, мое изящное, длинноногое, душистое тело, едва освободившись от обезьяньих причуд шоколадного сингалезца, вспомнило этого проклятого, неподдающегося, таинственного «нового русского»… и его забил озноб нестерпимого желания, и все это, вместе взятое, заставило меня опять подумать: «Наверное, вот это и есть любовь». А что же еще? И это было невероятно и как будто даже оскорбительно для моей гордости красивой, независимой американки. Я даже зажмурилась от нежелания признаться себе в том, что именно «новый русский» с грязными пятками и криминогенным ореолом сумел меня — и так легко — поймать в любовные силки. И, о ужас! Под моими веками тотчас замелькали, словно я глядела на конвейер, как бы цветочные букеты в блестящей, прозрачной пленке, а только вместо цветов в эту сверкающую пленку были обернуты фаллосы. И если поначалу мне показалось, будто все это ничуть не оригинальная, стандартная продукция, то, приглядевшись, я обнаружила, что все пакеты содержат в себе невероятную, изнуряющую, возбуждающую драгоценность — «орлиное гнездо» «нового русского» с горделиво, победоносно рвущимся вверх «саксофоном»… И все это — мимо меня… И я застонала от отчаяния… вскочила, накинула на себя пеньюар весь в золотистых кружевах, восхитительно трепещущих при ходьбе, на ходу побрила ноги и бросилась туда — туда, где была его каюта.

Наверное, пуритане меня и за это будут осуждать. Им ведь, замороженным, с глазами мертвой лягушки, с жидким мешочком едва трепыхающегося сердца, никогда не понять живую, полнокровную женщину во всеоружии молодой силы, азарта и любовной истомы, истекающей безо всякой пользы прямо на ковровые дорожки парохода…

Да, да, я опять подошла к крепостной двери заветной каюты и прислушалась, и мне опять почудилось, что там что-то скрипит или даже скрежещет. Но когда я постучала — наступила полная тишина. Как истинная американка я не отступила и постучала ещё сильнее. Но в ответ — только глухая, беспросветная, бесчеловечная тишина. И что со мной было — не описать. Подчеркну лишь одну деталь, которая многое объяснит тонкому, чувственному человеку: на том месте, где я стояла у двери каюты, осталось буквально небольшое озерцо — это накапавший сок моего страждущего тела…

И что же мне было делать, скажите на милость? Читать газеты о последних политических новостях? О том, что принцесса Диана предпочитает короткие юбки? О том, что какой-то идиот настоятельно рекомендует женщинам рожать в воде? И этим спасаться? Всей этой чушью?

Или я должна была принять успокаивающее и уснуть? То есть дать отраву своему молодому, жаждущему новизны организму? Словно злодейка? За что же мне обижать свое прелестное тело, способное наслаждаться и дарить наслаждение другим? И потом, я подумала особенно как-то уверенно: «Все равно что-то должно произойти такое… такое… и мы с этим «новым русским» так захотим друг друга, что когда встретимся — стены содрогнутся и весь этот пароходишко, перенаселенный утлыми, невкусными старичками-старушками, пойдет ко дну, а мы, сильные, веселые, счастливые, воспарим на самый пик знаменитого японского вулкана Фудзиямы и там, где-нибудь в уютном, теплом местечке продолжим заниматься любовью… И так, так, что…»

Я вернулась в свою каюту, разделась, нажала на кнопку… Мне вдруг подумалось: «А разве гарсон… или как он тут у них, у русских, называется, не человек, не русский?» Правда, до сих пор на мой звонок приходили почему-то русские девушки… и весьма милые, впрочем… Но я ведь не лесбиянка… Хотя другие находят в этом нечто…

Как водится у русских, мне пришлось позвонить ещё раз, пока не явился стюард, молодой мужчина с усиками. Но вот ведь какой еще, видимо, невышколенный — едва вошел, едва увидел меня голую на постели — перестал дышать, смешно надул щеки, выпучил глаза… Ах, эти русские! Сколько в них, однако, загадочности и детской непосредственности!

— В чем дело? — спросила я, играя на всей гамме своего бархатно-чувственного голоса. — Подойдите поближе, я продиктую свой заказ…