"Новый русский" и американка

А за иллюминатором все плескалось и плескалось море, и я опять, абсолютно не к месту, вспомнила своего непокорного, ужасно грубого русского нахала и подумала вдруг с безутешной печалью: «Наверное, это моя первая настоящая любовь…» И в какую минуту подумала? Когда, кажется, ни одна здравая мысль не может задержаться в голове! Невероятно, но факт: именно тогда, когда мой по-обезьяньему ловкий, горящий огнем африканской страсти Джон опять поднял меня на свое «копье» прямо тут, в воздухе, где наши тела парили и реяли, и издал свой дикий, воинственный, торжествующий крик… «Да, — решила я, уже как бы с большей ответственностью, чем когда-либо, скорее всего — это настоящая любовь…»

И, возможно, если бы рядом со мной оказался в ту минуту не Джон с его удивительным, редкостным умением развлечь опечаленную женщину, а кто-нибудь менее чуткий, я бы, наверное, мысленно ушла далеко-далеко. И, возможно, даже всплакнула…

Но Джон аккуратно спустил мое тело на пол, отвязал его от веревок и осыпал его какими-то своими, видимо, выросшими в саванне, сухими пряностями, а сверху потрусил сахарной пудрой, и каждая клеточка моего отзывчивого тела тотчас испытала изумительное ощущение, как если бы надо мной, едва прикасаясь крылышками к моей нежной коже, трепетали мириады бабочек. И это ощущение тысячекратно усилилось, когда мой неутомимый Джон, сверкая своим черным, загадочным, мрачноватым телом, принялся обтрагивать мое несколько неподготовленное к таким неожиданностям тело самым кончиком своего языка и лишь потом принялся с откровенным мужским наслаждением, урча и мурлыкая, как большая-большая разнеженная на солнце кошка, откровенно слизывать с меня и пряности, и сахарную пудру. А когда его язык, словно случайно, попадал в заветнейшие складочки и как бы расщелинки моего тела, замершего в рассеянном, беспредельном изнеможении, — я почему-то не выдержала и тоже замурлыкала, замурлыкала…

И тут на глаза мне попался его точеный, узкобедрый, истинно мужской зад… Но почему-то не вызвал столь сильных эмоций, возбуждающих мою женскую сущность, а вот макушка его — вызвала. Да ещё какие! Глядя именно на его черную макушку, где черные волосы распадались и раскручивались воронкой, я потеряла всякую власть над собой, потому что чувствовала, до легких судорог моего чуткого лона, до чего сексапильна эта черная макушка, какие невероятные, поразительные наслаждения обещает…

Так оно и вышло. Именно этой окруженной жесткими волосами воронкой он принялся, лежа на спине и словно бы как бы бодаясь, оглаживать мой пупочек и все оглаживал, оглаживал беззаветно, пока томительное, неудержимое желание, как огонь по бикфордову шнуру, не помчалось вниз и вверх — отчасти к моим перенапрягшимся от возбуждения грудкам, отчасти к моему отзывчивому, сладенькому бутону там, глубоко внизу, который по справедливому замечанию начитанного китайца, с которым я (помните?) имела дело — уже покрылся легкой серебряной росой пылающей страсти, как костер из сухого бамбука, возлежащий на изумрудах и алмазах посреди ночного, бархатного, вечного пространства…

Что бы я делала в этот невыносимый момент, если бы рядом со мной не оказалось такого исключительно сообразительного, с прекрасной реакцией Джона? Едва уловимым, каким-то изысканным жестом он стремительно натянул на свое боевое, неудержимое «копье» очередной оранжевый «скальп» и…

Признаюсь, от усталости мой самоотверженный Джон смог прошептать мне вслед только три слова:

— Благодарю тебя, королева…

Он даже с четверенек не смог встать — так я его и оставила в этой несколько экстравагантной, но по-своему милой, позе…

Однако разве все это меня примирило с действительностью? Остудило? Нет и нет. Хотя, признаться, мечталось об отдыхе — принять душ, освежить все заветные уголки своего верного, надежного, неугомонного тела дезодорантами, лечь в постель, позвать гарсона, или как там у них называется, чтоб принес чашечку кофе, ликер, орешки, фрукты…

Однако едва вымылась, едва осело легкое душистое облачко от дезодоранта моей любимой французской фирмы «Диор», едва мое шелковистое тело коснулось прохлады чистых простыней, и тотчас — даже невероятно! перед моим мысленным взором возникло могучее, опушенное густейшим мехом, «орлиное гнездо» «нового русского», а внутри его, в самой восхитительно-чарующей чаше, — великолепная флейта… нет, точнее — целый саксофон… Именно это я увидела там, в его каюте… и потянулась… потянулась, а он, жестокий хам, как рявкнет: «Пошла вон!»