Ну ма-а-ам! Материнство, основанное на реальных событиях

– Когда ты меня заберешь? – спросила я у мамы.

А мама вдруг заплакала и сказала:

– Сил моих больше нет… Заберу на неделе… В сад пойдешь здесь.

Вечером был скандал. Бабушка пила валокордин, дедушка смотрел новости на пределе громкости, я стояла в углу.

– Довела мать! Довела! – кричала бабушка в мою сторону, перекрикивая голос диктора. – Будешь ходить теперь в детский сад, как сирота, вот посмотришь!

Все мои друзья во дворе ходили в детский сад, и никто из них не был сиротой. Я не понимала, почему меня всегда пугали детским садом и призывали радоваться, что я живу с бабушкой и дедушкой и в сад не хожу. В саду много детей и игрушек, никто оттуда не возвращается несчастным.

Через неделю за мной из Москвы прилетела мама. Она выглядела растерянной. Сказала непонятное мне слово – «дожала». Я не поняла, хорошее это слово или плохое, я была в дымке счастья.

Я улетала к маме и папе. Туда, в Москву. Я буду ходить там в детский сад, а вечером мама будет меня забирать и кормить сосиской и зеленым горошком. Я такое видела в кино. А потом мама будет укрывать меня одеялком и рассказывать на ночь сказку.

Мне не нужны ни сосиски, ни сказки, ни горошек, ни одеялки – мне нужна мама, и больше никто.

В ночь перед отлетом у бабушки случилась истерика. Я слышала, как она била на кухне посуду, кричала «Зачееем?» и «Как мы без нее, кааак? Я же ее вынянчила с рождения!», а дедушка и мама ловили бабушкины руки и успокаивали.

– Успокойся! Успокойся! Никто не умер! – кричал дедушка. И это его «Успокойся!» было худшим успокоительным в мире.

– Мы попробуем, мы просто попробуем, может, ей не понравится в саду, – бормотала мама.

Я смотрела в потолок и думала, что, если мне не понравится в саду, об этом никто не узнает. Я хочу жить с мамой. Хочу и буду.

Мы с мамой улетели в Москву в августе 1987 года. В сентябре я пошла в московский детский сад около дома. Мне было почти шесть (в ноябре день рождения), я пошла в подготовительную группу.

Моя первая воспитательница отличалась строгостью, которая превращалась в грубость в отсутствие родителей. В группе было 26 детей, я пришла 27-й, чем вызвала возмущение воспитателя. Мол, и так перебор, а тут пихают и пихают.

Мы, дети, все ее боялись. Утром многие плакали, висли на родителях. Родители силой отдирали от себя детские ладошки. Я никогда не плакала, даже когда очень хотелось. Я понимала, что на кону – жизнь с мамой и ее поцелуй перед сном.

Каждый вечер мама звонила бабушке и заставляла меня поговорить с ней. По факту я слушала, как бабушка плачет в трубку. Из-за меня. Я слушала, как бабушка всхлипывает в трубку, и смотрела на маму в поисках сочувствия. Но мама качала головой, всем своим видом показывая, что эту кашу заварила я.

Вместо одеяла меня накрывали ответственностью, вместо сказки рассказывали о том, что нужно ценить родных и близких. Вероятно, подразумевалось, что я – не ценю.

В саду было мучительно. Я не умела играть с другими детьми, умела только заниматься, как с бабушкой. На занятиях я была выскочкой, всегда тянула руку.

– Какое это животное? – спрашивала воспитательница, показывая группе картинку лося.

– Олень?

– Коза?

– Носорог?

Дети не знали, а я знала.

– Лось! – отвечала я.

Воспитательница кивала, но поджимала губы, словно была не рада. Она не могла мне простить, что я 27-я.

На обед был суп. В супе плавал вареный лук. Я ненавижу лук. Бабушка всегда очень вкусно готовила, знала мою нелюбовь к луку. А тут, в саду, всем плевать, что я люблю и не люблю.

Я аккуратно выпивала бульон, сцеживая его в ложку по краям, а жижу оставляла в тарелке. Воспитательница зачерпывала ложку жижи, сверху – лук.

– Открывай рот, – говорила она.

Я тяжело дышала, умоляюще смотрела на нее, качала головой. Только не это.

– Открывай!

– Я наелась.

– Открывай! Я кому сказала?!

Я покорно открывала рот, мне заливали туда ненавистную луковую жижу и задраивали рот слюнявчиком.

– Жуй. Жуй, я сказала!

Я жевала, преодолевая рвотный рефлекс. Проглатывала. Потом меня отчаянно рвало в группе. Воспитательница звонила маме.

– Не надо, не надо маме, – умоляла я. – Я больше так не буду. Не надо дергать ее с работы…

– Надо!

Мама приходила дерганая, забирала меня порывисто, нервно.

– Ты не выглядишь больной, – говорила она мне. И я чувствовала свою вину, что я не больна.

Мне хотелось рассказать и про лук, и про злую воспитательницу, и про все, но в пять лет слова «несправедливость» еще не было в моем лексиконе. Я не могла сформулировать свои мысли и просто плакала, тихо поскуливая.

– Хватит реветь, – злилась мама.