Нуар

— Если почтеннейшая публика так желает послушать фа-ашистов…

Гостья, коротко кивнув, повернулась к слушателям.

— Пользуясь столь любезным разрешением, я прочитаю стихотворение. Не мое, но мне посвященное. Автор польстил, эти строки я не заслужила… Господа! В зале сейчас находится один человек, мой хороший знакомый, русский офицер. Я не назову его, даже не посмотрю в его сторону. Это слишком опасно, и сейчас вы поймете, почему. В последний раз мы виделись с ним полгода назад, когда отряд мстителей переходил советскую границу. Прощаясь, он сказал: «В сегодняшней России нельзя жить, но там можно умереть за Россию завтрашнюю»… Я читаю эти стихи для вас, смелый человек из Завтрашней России!..

Вскинула голову, скользнув по залу холодным взглядом, а затем внезапно повернулась к Гершинину.

Сигару уткнув в недопитый «гордон»,Вы цедите блюзы и женскую лесть.А мне — на восток, за железный кордон,Со мною — наган вороненный да честь.

Там — красное счастье, расстрелы куют.Там душат ипритом, станицы горят.А здесь — патриоты, витии снуютИ все говорят, говорят, говорят...Так пусть ваш вечерний заплаканный звонПриемлют Ла-Манш и Панамский канал,А мы — будем биться в железный кордон,Чтоб где-то, когда-то он трещину дал.

Теперь Марианна смотрела прямо в зал. Слова падали мерно, холодно, как строчки расстрельного приговора.

И мы остаемся такими везде,Берсерки Галлиполи, кшатрии Ясс!Ведь только и гаснуть кровавой звездеОт светлых, как лед, ненавидящих глаз.Добро вам понять, как Россию спасать:Дымится гавана, и в козырях туз...А мне — провалившись в болото, стрелятьВ ползущих овчарок, в зеленый картуз.

А там — ни ночей, ни рассветов, ни дней,Доколь не дойдет Воскресения весть,Но родина будет навеки моей:Порукой — наган вороненный и честь!

— Женись на ней! — махнул рукой Липка. — И будет вам счастье от алтаря до самой расстрельной стенки!

Допил рюмку, поморщился, бросил в рот кусок остывшего мяса. Я, не став спорить, последовал его примеру. На закуске довелось настаивать мне. Когда мы ввалились в привокзальный ресторан, герр гауптман с ходу принялся строить перепуганных официантов. Wodka, Wodka und Wodka, ja![30] Пришлось брать командование на себя. «Смирновской» не оказалось, взяли яблочный шнапс и загадочное «жаркое мясника», дабы окончательно не окосеть. Фон Липпе-Липский в очередной раз ругнул «гансов», не брезгующих печеной человечиной.

Мой поезд отходил через час. Я спешил в Кобург, на доклад к генералу Обручеву, а потом — в Женеву, где собиралось руководство «Лиги Обера».

— Женись! — упрямо повторил Фёдор. — Я ведь сразу смекнул, о каком кшатрии эта девица вещает. А ты что, Родион, вправду о завтрашней России говорил?

Я потянулся к бутылке, но в последний миг передумал. Шнапс — не водка, много не выпьешь.

— Нет, Липка, не говорил. Марианна — поэт, она так слышит. А вот жениться… Зачем мне советский агент на соседней подушке?

Поглядел в его разом протрезвевшие глаза, усмехнулся горько:

— Всё хуже, чем кажется, Федя. Наш Лев всего лишь поступил на большевистскую службу, честно и открыто. Он даже может сказать, что работает ради России, пусть и советской. В отличие от нас с тобой. Но он никого не предавал…

— Кроме Родины, — резко перебил фон Липпе-Липский. — Нашей Родины, Родион!

Налил шнапса, поднес к самому носу, поморщился.

— Гадость! И водка у них гадкая, и бабы, и песни… Знаешь, я честно пытался стать немцем. Предки, родственники, то да сё… Ни хрена, Родя! Я — русский и русским сдохну. Только России уже нет! И не будет, ни завтрашней, ни послезавтрашней. Мы с тобой жили в Империи, где все — русские. Я — остзеец, ты — малоросс, Лёва — выкрест. Русские, понимаешь? Империя погибла. Сталин, человек неглупый, пытается ее восстановить, но у него ничего не выйдет. У меня есть целая теория на этот счет…

Поймал мой взгляд, улыбнулся. Залпом опрокинул рюмку.

— Какой немец-перец без теории, правда? Не буду, Родион, скажу о сугубой практике. Родины уже нет, но наша война не кончилась. Так?

— Так! — выдохнул я. — Не кончилась! И никогда не кончится.