Нуар

— Дядя Даниэль не спрятался, а занял наиболее удобную позицию для осуществления общего руководства, мадемуазель. Да-да! Кстати, Рич, я все слышал, не удивляйся, у меня превосходный слух. Да!.. Ты правильно предупредил этого американца, чтобы лишнего не болтал. Сейчас! Но когда высадятся союзники, несколько статей в серьезных газетах нам совсем не помешают. Ну, ничего, этим займусь я сам. Да!.. У меня есть целый план…

Я отвернулся и вновь поглядел в пустой черный океан. Где-то там — корабль, нейтрал-португалец. Катера… Люди… Хлеб по водам. А здесь… Здесь господин Прюдом со своим планом, зловещим и коварным. Ну и пусть!

Время вишен… & не права, мое время вишен давно уже прошло. Ничего, кое-что я все-таки успел.

Время вишен настает,И соловей поет,И дрозд летит на праздник...

Общий план. Эль-Джадира.

Февраль 1945 года.

— Рич, я могу занять тебе денег, — озабоченно молвил комиссар Прюдом, появляясь на пороге. — Не слишком много, конечно…

Бывший штабс-капитан взглянул без особого интереса.

— Зачем? На билет до Браззавиля?

— До Браззавиля? — Даниэль оживился, потер руки. — Кстати, очень хорошая мысль. Да! До Браззавиля. Рейсовый самолет будет как раз завтра.

Ричард Грай отложил газету, неспешно встал.

— Значит, все так плохо?

Комиссар скривился, словно укусил неспелый лимон.

— Плохо? Как тебе сказать, Рич… Этот русский — сумасшедший, он совершенно не понимает, что такое дипломатия. Да-да! Мы — суверенная держава, в конце концов!..

Бывший штабс-капитан, он же фашистский наймит, не стал спорить о суверенитете кучи обломков, которая осталась от Франции. Если бы в Касабланке стояли не американцы, а соотечественники, сюда пожаловал бы не «баритон», а самый ординарный вологодский конвой. Но и майора прислали не напрасно. Прюдом со страху даже деньги предложил.

— Полицейский должен быть глуповат, Рич. Иначе нельзя, карьеры не сделаешь, — Даниэль, вновь поморщившись, покосился на портрет носатого генерала. — Но иногда приходится умнеть, даже в ущерб службе. В Алжире и Марокко сейчас полно русских, среди них несколько бывших царских генералов, есть даже какой-то министр. А Москва желает получить именно тебя, причем немедленно. Да! Не спрашиваю, чем ты им так насолил, это, в конце концов, не мое дело… Но этот русский майор легко добьется приказа о твоем задержании. Да-да! Мне просто позвонят из Касабланки, понимаешь?

Ричард Грай молча кивнул.

— За тебя, конечно, заступятся. Да! Хотя бы генерал Жиро, ты же был его специальным представителем. Но у этого русского есть какие-то бумаги. Документы, понимаешь, Рич?

Прюдом подошел ближе, взглянул прямо в лицо.

— В 1941 году ты уезжал из Эль-Джадиры несколько раз. На короткое время, это правда. Да! Но на бланках пограничного контроля — не твоя подпись. Сейчас это никому не интересно. Пока! Да, эти бланки могут, конечно, потеряться. Я даже уверен, что они потеряются, мы же друзья, Рич! Да-да-да! Но есть и другое. Ты встречался с немецким атташе в Касабланке, причем достаточно регулярно. И это тоже не все…

Бывший штабс-капитан покачал головой:

— Не надо умнеть, дружище Даниэль, это и в самом деле вредит карьере. Ты прав, положение не слишком веселое. Когда здесь лежал труп твоего шефа, нас было четверо — живых. Осталось лишь двое, и одному грозит нешуточная опасность. Знаешь, мне за него даже страшно. И самое интересное, этот человек — не я.

Протянул руку, коснулся пальцем бронзовой медали на парадном мундире.

— Не говори потом, что тебя не предупреждали, Даниэль. Да, ты, надеюсь, не забыл? Виза и разрешение на оружие. С франком, так и быть, немного обожду.

По пустой набережной дул ледяной ветер. Не знакомый харматан, а западный, гость из близкого океана. Плащ не спасал, влажный холод впился в лицо, в пальцы, в губы, мешая говорить и дышать. Ветер срывал пену с невысоких волн, обрушивался брызгами на мокрый камень, завывал, свистел…

Ричард Грай, промокнув платком мокрый лоб, поглядел на неспокойное море. Это еще не буря, к концу февраля загудит по-настоящему, от всей души. Тогда по набережной будет не пройти, мигом смоет, утащит в пучину. И — ни дна ни покрышки.

Буря еще впереди…

Возле старой мавританской пушки — памятника давно забытого сражения, было пусто и темно. Слева — горка чугунных ядер, покосившаяся табличка, опрокинутая ветром урна. Справа… Справа — фонарь, рядом же с фонарем… Вспомнилась немудреная песенка, которую сейчас пела вся Европа, от Бискайского залива до линии русских траншей. «Возле казармы, в свете фонаря…» В ином мире, в иной своей жизни, он, носивший совсем другое имя, не мог понять, почему «Лили Марлен» так и осталась для его соотечественников вражеской песней. Девушка, ждущая солдата с фронта, вошла в душу и немцев, и англичан, и французов, и залетных янки. «Обе наши тени слились тогда в одну, обнявшись, мы застыли у любви в плену…» Русские не услышали, для них Лили Марлен — презренная фашистская подстилка.

«Фонарь во мраке ночи у ворот горит. Твои шаги он знает, а я уже забыт…»