Нулевая долгота

А Фролов, как мальчишка, крутился рядом, увлеченный разглядыванием публики в театральный бинокль. Сверху и рояль, и пианист казались крошечными, как игрушечные. Бинокль приблизил Фролову маленького худенького пианиста в традиционном черном фраке, слившегося с роялем. Он был белобрыс и некрасив, с мучительной гримасой на лице, будто делал что-то не то. Но руки его с удивительно узкой ладонью и тонкими длинными пальцами, как бы отделившись от его мучений, свободно, легко и точно парили, метались над клавиатурой, и звуки, рожденные ими, создавали впечатление какого-то трудного преодоления, сумасшедшего разгона и вот наконец полета. И когда руки плавно, высоко взметнулись, как большие крылья, пианист в изнеможении откинул голову, прикрыв веки, и сладостная улыбка застыла на его лице.

Фролов больше не смотрел в бинокль на пианиста. Как и большинство, он слушал музыку — исполнялся Гайдн — и изредка поглядывал на сцену. Музыка погасила в нем мальчишеское возбуждение. Она все глубже проникала ему в сердце. Фролов слушал и не слушал Гайдна, и он не понимал, хорошо или плохо исполняет его пианист. Но пианист ему нравился, и он ему верил. Однако главным был не он, а Гайдн, его музыка. Фролов уже весь был в себе, сосредоточен на себе, на своей жизни. Выплывали воспоминания — то из детства, то самые последние. Неясное прояснялось, и безнадежное уже не казалось бесконечной трагедией. И вдруг он увидел, почувствовал то, что и там, тогда, в тот голубой, солнечный апрель в революционной Португалии. И рядом уже была не Людмила, рядом была она, Марианна.

…Они вышли — да нет, почти выбежали на улицу. Они смеялись легко и радостно.

А было еще совсем светло. Густо-красный шар солнца скатывался по террасам лиссабонских крыш к океану.

Ее белый «форд-капри» с красивой черной отделкой стоял у отеля. Она достала из сумочки и бросила ему ключи. Он их поймал. «А не рискуешь ли ты, Марианна?» — пошутил он. Она будто ждала этих слов и сразу ответила: «Это то, Саша, что я всегда любила и еще люблю».

«Форд-капри» легкая и стремительная машина. Фролов подумал, что люди все подбирают по своему характеру.

Марианна вставила кассету в проигрыватель. Французский шансонье Жорж Мустаки задушевно пел о новой Португалии. Она сидела вполоборота к нему, поджав под себя ноги, и неотрывно смотрела на него. «Марианна, — будто сердясь, запротестовал он, — не смущай меня». — «А вот буду, — отвечала она и потрогала его пальцем. — Я все не верю, что это ты».

После площади маркиза де Помбала они стремительно мчались по прямой широкой улице, удачно попадая на зеленый свет. Фролов еще сильнее разогнал послушный «форд-капри», когда они влетели на навесную шоссейную эстакаду — Авениду да Понте. Перед гигантским мостом над Тежу, носившим до революции имя Салазара, а сразу после революции переименованным в мост имени 25 апреля, повинуясь дорожным знакам, он снизил скорость. Под ними на запад и на восток был широченный разлив Тежу, и казалось, что они парят над синим простором. За горы закатывался кровавый шар солнца. На фоне посеревшего вечернего неба, почерневших гор и куска красного солнца распростер руки гигантский каменный Христос.

Марианна курила в глубокой задумчивости. Она думала о всем том странном, что случилось в ее жизни и было связано с Португалией.

— Ты не хочешь заехать в деревню Радал? Подняться к монументу Христа? — Он кивнул. Она продолжала: — Что я хочу понять в этом возвращении? Почему я должна здесь обязательно побывать? Именно с тобой? Почему женщина всегда опирается на мужчину? Ты молчишь?

Он пожал плечами, улыбнулся.

— Похоже, этот поворот, — сказал он, вглядываясь в указатель.

Они оставили машину на стоянке и стали подниматься в гору по пыльной каменистой дороге.

Вот и деревня Радал: белые низкие домики с маленькими оконцами, грубыми деревянными дверьми, за которыми тянулось тяжелое существование. Улица была без деревьев, узкая, пыльная и каменистая, как и дорога. В дверях появлялись женщины в черном одеянии, истые католички. И не могло быть иначе у столь грандиозного монумента Спасителю. Не скрывая недовольства, женщины недружелюбно разглядывали пришельцев. Лаяли бесприютные собаки. И Фролову, и Марианне было не по себе.

— Не ожидал увидеть такое, — тихо сказал он.

— А кто мы для них? Богатые иностранцы, случайно забредшие в их бедную жизнь, — раздраженно пояснила она. — Эти женщины презирают меня за декольте, красивую сумочку с тысячью эшкудо. Большего они просто не представляют себе. Для них я распутница, транжирка, дьявольский соблазн. Чему ты улыбаешься? Они темные, запуганные существа, к тому же неграмотные. Фашисты очень заботились обо всем этом, — сердито закончила она. И добавила с сарказмом: — Не правда ли, легко управлять темной массой?

Марианна внимательно всматривалась в недобрые, окаменевшие лица женщин. Фролов догадался, что она, видимо, надеется увидеть ту, которая ее предала. Он понял, почему она должна была вернуться в эту деревню Радал. Отсюда начались все ее несчастья.