Нулевая долгота

Он презрительно сплевывает, идет прочь. Гугин сбегает с крыльца, хватает в жменю снега, прижимает ко лбу. Просяще зовет:

— Иван Михайлович! Постой! Постой, Иван Михайлович! С ума сходим! Прости господи! Прости меня, голубчик! Тебя шофер Курников искал. Колькой назвался.

— Чего ему? Не сказал? — останавливается Иван.

— Ах, Иван Михайлович! Ах, Иван Михайлович! — подбегает к нему Гугин. Он в отчаянии качает головой. — Просто с ума сходим. Нет, ничего не сказал. То есть сказал, что он Курников и разыскивает.

— Да не тронет он вас, — примирительно говорит Иван. Он начинает понимать паническое состояния Гугина. — Не до вас ему будет.

— Пантыкину-то?! — вскидывается Гугин, ожесточаясь.

— Кому же — Пантыкину!

— Да, да, да, — сникает Гугин. — Я то же говорю Василисе Антоновне, но она не верит. Она в совершенном кошмаре. Ох, боже мой! — И запричитал: — Всегда радуйтесь, за все благодарите…

— Тебе б священником быть, — усмехается Иван. — Все по писанию шпаришь.

Гугин подозрительно взглядывает на него, говорит мстительно:

— А правда то, о чем одна княжинская старуха рассказывала? Мотрей ее звали?

— О чем же?

— О том, что твой высокопоставленный братец и нынешний хозяин здешних мест Пантыкин надругались над могилой старого князя? Будто бы на шест его череп насадили и по Успенью, как бесы, носились?!

Иван с первых же мстительных слов понял, о чем Гугин вспомнит, но не мог взять в толк, почему эта детская глупость так важна ему сейчас. Ответил рассудительно, с затяжкой:

— Что и говорить, плохо, конечно. Им тогда матери здорово всыпали. Они же, знаешь, кроме черепа костюм на шест напялили, чтобы, значит, пугало огородное вышло. Конечно, в недорослях…

Гугин перебивает, зло кричит:

— Страшно все это! Страшно! Дети надругиваются над могилами. Страшно!

— Да это не они вскрыли…

— Кто в детстве совершил кощунство, тот способен на все! Да, на все! — пылает гневом Гугин.

Иван с удивлением смотрит на него: то пророчествует конец света, то беснуется. Впервые он видит его таким. Ведь всегда — сдержанный, рассудительный. А тут злобствует, себя не помнит. Он думает: что бы было, попадись Семка с Петькой не Моргослепому, а ему? Гугин не стал бы их допрашивать, как Моргослепый, а поубивал бы на месте. Вот так Гугин! А тот не останавливается:

— Проклятие им! На всю жизнь проклятие! Пусть с могилами их родителей поступят так же! Пусть…

— Успокойся ты, трын-трава! — резко требует Иван. — Чего ты сбесился? Понимать надо: глупость детская. И давняя! А он разошелся теперь! Ну чего сверкаешь злобно? Я что, тоже виноватый? Ну вот так, трын-трава!

Гугин опомнился, меркнет лицом; обмяк, сгорбился. А Иван наседает:

— Что тебе-то до князей? Вроде не родственники? Или в родстве состоишь? Кем тебе старый князь доводится?

— Не мне, — резко бросает Гугин. — Но я протестую. Сколько же можно все переделывать? Сколько еще? Работать надо! Работать!

— Работать-то работать. Само собой. Но тебе-то что до князей? — настаивает Иван.

Гугин подозрительно и затравленно смотрит на него, соображая, что ответить. Но уклоняется:

— Я вот что попросить тебя хочу, Иван Михайлович. Ты уж сделай милость…

Но Иван не отпускает:

— А что, Константин Васильевич, правду старухи болтали, что твоя Василиса — дочь того князя?

Гугин долго молчит, наконец с вызовом вскидывает голову:

— А хотя бы и так!

— Ага, княгиня, значит. Кня-ги-и-ня, — с почтением произносит Иван. — Однако старухи болтали, что князь-то от прислуги ее прижил. Хотя, конечно, оно одинаково.

— Вот именно, — недовольно бросает Гугин.

— А жизнь — это мудрость, — принимается рассуждать Иван, хитро прищурившись. — Когда повезет не туда, то только держись. Вот, может, если, конечно, по-бывалочному, то твоя Василиса-то точно в стопроцентных княгинях ходила. Хозяйкой бы могла здесь быть. Не то что этот Семка Пантыкин. Нет, правда. А что? Места округ нас знаменитые.

Иван с важностью крутит головой. Снежная крупа перестала сыпать. Небо приподнялось, опять голубеет. Из-за сизой тучи белым пламенем вырывается холодное солнце. А сама туча тяжело уплывает к югу. Кривобоко по ветру, глупо каркая, проносится серая ворона. Старые липы коряво выгибают растопыренные сутулые ветви. Ворона садится на качкую вершину одной из них и замолкает.

— Все было, чего только на свете не было? — с притворным вздохом произносит Иван. — И князья были. Тугариновы! А теперь хоть умри два раза, а княгиней не станешь. Так ведь, Константин Васильевич?

Он, конечно, чуть юродствует, и Гугин это понимает, а потому молчит. Ему и неловко, и стыдно за ненужный срыв и тем более за ненужное признание. Иван же продолжает:

— Но на склеп у вас обширные права. Это точно! Ты только дело оформляй, Константин Васильевич. И без задержки. Сам знаешь, торопиться надо. Правильно?