Нулевая долгота

Он совсем не представлял себе этого Синеборья. Сколько таинственной задумчивости и печали в озере! О чем оно думает? Какую печаль таит? И где же люди, выросшие на его берегах? И что они хотят?

Пустынно.

Низкое в тучах небо.

Одинокая лодка вдали.

И где-то на горизонте маленький островок.

В нем появилось ощущение, что все это принадлежит ему, как Наде, как профессору, как сотням тысяч других. И что это какая-то его забытая часть — его, его! — и что только теперь он об этом вспомнил и — о чудо! — узнал. Здесь уже были такие парни, как он. Носили кафтаны или косоворотки и думали, конечно, о другом, заботились о другом. И уже были Наденьки Болеросовы — верные, верящие, любящие. И это глазастое, суровое озеро всех их видело и всех их помнит — родичей, предков.

— Странно, — взволнованно шепчет он. — Очень странно.

…Они встретились у городского парка в тот момент, когда начался холодный дождь вперемешку со снегом. Наденька сразу предложила забежать в пустую церковь, что отчужденно стояла в стороне.

Церковь в свое время была величественна, но ныне имела отталкивающий вид — облезлая, с ржавой бескрестной главой, ржавыми переплетениями окон, ржавыми, сорванными с верхних петель дверьми. Когда-то торжественные ступени были частью разрушены, засыпаны стеклом, поросли сорняком. Уродливость дополняла дощатая будка со стертой вывеской «Керосин», прикрывающая собой задний вход в церковное подполье, где помещался громадный огнеопасный резервуар.

Еще омерзительней было в гулкой высокой внутренности: стены на предел высоты случайного посягательства пестрели непристойными письменами, пол был покрыт многолетней грязью, камнями, стеклом, засохшими испражнениями. А вверху до сих пор сохранялась потускневшая и частью осыпавшаяся роспись, из-под самого купола печально и прощающе смотрел Иисус Христос.

Наденька с уверенностью провела Андрея в алтарь, где сохранилась какая-то часть деревянной конструкции, на которую можно было присесть.

Ветер со свистом врывался в узкие окна, но в алтаре было затишье.

Андрей чувствовал себя очень неуютно. Конечно, Иисус Христос был для него не больше как мифический персонаж из очень далекого прошлого. Но вот к церквам, этим каменным поэтическим храмам, у него было другое отношение. В нем не было к ним равнодушия, как к самой религии. Наоборот, они всегда теплили его душу. И потому от увиденной грязи, запустения ему стало не по себе.

Они долго молчали. Он достал сигареты и в нерешительности остановился.

— Можно? — спросил он.

Надя улыбается, глядя на него открыто и ласково.

— Что можно, Андрей?

— Закурить.

— А что тебя смущает?

— Да ничего, — действительно смущается он, осознав нелепость своего вопроса. — Скажи, Наденька, а почему просто не заколотят эту церковь?

— Закрывали однажды, да кто-то опять взломал двери.

— Но ведь это ужасно!

— Что ужасно?

— Да вот все вокруг.

— Мы мечтаем в этой церкви сделать краеведческий музей, но никак не можем найти средства.

— Но неужели, Наденька, так трудно привести ее в порядок для краеведческого музея?

— Ох, Андрей, это в самом деле трудно.

— Ты знаешь, я никогда не понимал верующих, — сказал он.

— А я понимаю их, — призналась она.

— Ты, видно, знаешь многое из того, о чем я даже не имею представления, — говорит он.

— Но ведь я то же самое могу сказать и про тебя, Андрей. Ты ведь наверняка знаешь больше меня. — Она продолжает с едва заметной грустью: — У нас просто разные с тобой области знаний. Разные цели. Разные пути. И вообще, Андрей, совсем не нужно было тебе приезжать.

— Как раз наоборот, — встрепенулся он, — теперь я убежден, что просто необходимо было.

Он поднялся и отошел к противоположной стене. Стал напротив, улыбнулся загадочно.

— Что тебя привязывает к Синеборью, Наденька?

Она тоже поднялась, поеживаясь. Все-таки было сыро и холодно в церкви. Холоднее даже, чем на воле. Она отвечала, чуть подумав:

— Я люблю Синеборье. Я люблю свою работу, школу. Люблю маму, бабуню. Люблю людей, которые здесь живут. Я хочу что-то делать здесь, я хочу возвышения здешнего края, я хочу помочь вернуть ему утраченную гордость. Ой, я очень многого хочу для Синеборья.

Андрей почувствовал, что он уменьшается в размерах при этих словах. Он бы лично не смог их произнести, потому что это была бы ложь. Он не думал никогда об этом. И если бы ему пришлось услышать подобное от кого-либо еще, он бы лишь высокомерно усмехнулся. Но в том, что говорила Надя, была вся она. И все говорилось ею искренне, с болью даже.

А он хотел бросить с дешевой щедростью к ее ногам заграницу! Для нее этот подарок явно не имеет никакого значения! И вот то, что основное его обладание, такое ослепительное еще день назад в Москве, вдруг ни с того ни с сего полностью обесценилось, и сам он, даже в собственных глазах, предстал мелким себялюбцем, заботящимся прежде всего о собственном благополучии, поразило Андрея.

А Наденька Болеросова вдохновенно продолжала: