О любви ко всему живому

Что там дальше с ним было, не помню, но еще как минимум дважды он сидел, так же глупо. Как раз в промежутке мы и познакомились, в начале восьмидесятых уже. После этого он исчезал еще раз, но ненадолго, старых быстро выпускают по амнистии.

Он жил во Владимирской области с одной женщиной, потом она померла от водки. Дом, оставшийся от нее в наследство, быстро пропил. Где-то шлялся несколько лет, а потом объявился, когда уже и бабушка (его и мамина мама) давным-давно умерла.

Мама отправила его в Рязань, туда, где мой папа родился. У меня там дом и земля, я уже хвастала. Мы, конечно, рассчитывали, что Лешка присмотрит, но, судя по письмам родственников, он пропивает все, что мама ему присылает. Зимой разобрал и сжег пол в терраске, а огород, конечно, круглый год в забросе.

В общем, по-хорошему, я бы должна на него злиться, но такой дурак, Господи. И чай я до сих пор пью очень крепкий.

Я нажала кнопочки домофона.

– А-а-але-о-о, – игриво пропела мама, – заходи-и-ите.

Я поднялась. На втором этаже два неприятных пожилых мужчины курили, беседовали пьяными голосами и воняли потом на два лестничных пролета. Дверь в квартиру оказалась открытой, в прихожей было темно. Когда я вошла, в комнате раздался жуткий хриплый вой. Почему-то подумалось, что это те мужики наконец подрались. Но нет, ревел Дед Мороз, дурниной орал: «В лесу родилась елочка» – и размахивал фонарем. Росту в нем сантиметров тридцать, но голосом Бог его не обидел.

– Таджики, – сказала мама, – его сделали таджики.

– Почему?

– Потому что он какой-то нерусский: шапка плоская была и тулуп без пояса. Но я сделала ему колпак и кушачок, собираюсь еще варежки сшить.

Варежки были необходимы, потому что таджики наделили деда изящными девичьими руками.

– Дед Мороз – это Святой Николай вообще, мне кажется, ему обязательно пояс положен.

– Ну да, как у монаха, это же Николушка Чудотворец православный. А смотри, какая у нас елочка.

Елочка почти до потолка, сияла огнями и заслуживала всяческого внимания – когда бы дед не заорал, я бы, конечно, первым делом похвалила ее. Мама включила верхний свет, и оказалось, что вместо обычного живого дерева у нас посреди комнаты стоит жирная искусственная, судя по длине игл, сосна.

– Прекрасная елочка. А скажи, те большие желтые шары живы? – Лет двадцать назад у нас их было шесть – огромных, бесценных, полосатых.

– Ну что ты, разбили все. Но других еще много осталось.

Знакомые игрушки потерялись в густой хвое, но я поверила на слово, что все они там – домики, сосульки, фонарики, белки и прочий стеклянный мусор семидесятых годов.

– А тут у меня вертеп. Вместо Вифлеемской звезды пятиконечная, вот младенец Иисус нарисован, а это язычники. – Она показала на снегурочку, нормального ватного Деда Мороза и пластмассового зайца.

– Волхвы, значит.

– Да, они принесли дары – золото, смирну и ладан.

Еще в комнате обнаружился стол, заставленный едой. Вино белое, рыба красная, картошка, салат, колбаса двух сортов и всякое такое. Тут я струсила:

– Чего это вы? Кому это?

– Тебя ждем, кого ж еще.

Дело плохо, если мой приезд им как национальный праздник, значит, совсем скучно живут.

Мама принесла мне тарелку щей и села на мягкий пуфик, издав совершенно непристойный звук. Я деликатно не изменилась в лице.

– Это сиденье у нас такое производит, как сядешь. Тут батюшка приходил, стыдоба, неудобно прям, ведь он архимандрит.

– А ты знаешь чего, ты туда свисток вставь. Чтоб сразу и наверняка понятно было.

И всякий раз, как она привставала, а потом садилась, пуфик вульгарно звучал, а я следила за лицом.

Пока я ела, оказалось, что не так уж им скучно, событий полно – у папы на работе завелась секретутка, тетя Валя заболела, а вчера прославлялся Николай Чудотворец.