О любви ко всему живому

– Когда я еще в храме работала, свечи продавала, пришла одна женщина, Нина. У нее муж пьющий, Вася, заболел. И вот ему ногу-то отняли, а когда он в себя пришел, сбесился весь. Ну конечно, сама подумай, такое горе. Его цепями к кровати привязывали, веревки он рвал. И вот она пришла помолиться, чтобы он выздоровел или, уж если совсем нельзя, помер легко. Я говорю, Николаю Чудотворцу помолись, он помогает. А Нина говорит: «ой, матушка, я ему верю. У меня такое в юности было: иду на завод, а у нас аванс задержали. Раньше было, что на день-два задерживали, редко, а люди до копейки рассчитывали. Идут, голодные все, хоть бы пожрать. Я думаю – (она говорит) – мне бы сейчас хоть хлеба купить, работа тяжелая, сил откуда взять. А тут мне старичок навстречу, согнутый весь. Дай, говорит, дочка, десять копеечек на хлебушек. А это полбуханки, тогда был по четырнадцать и по шестнадцать. Вот я как раз про хлеб думаю, а он десять копеечек просит. Я говорю: „Нету, дедушка, самой бы где взять, прости Христа ради“, – побожилась даже. А он говорит, ну ладно, доченька, и пошел. А я смотрю, вниз так смотрю, а там пять рублей валяются! Я подняла, повернулась его звать, а нету его, пропал. А куда делся? Там дырка в заборе была, но далеко, а он исчез. Пошла на работу, накупила всего. Пять рублей большие были деньги. И три рубля были большие деньги. Шестьдесят копеек обед стоил. Всех накормила на радостях, рассказала, а они говорят, это Николай Чудотворец был, иди в церковь, свечку ему поставь. Пришла, а там икона большая, ну точно он. Я прям заплакала, она в алтаре висела, туда заходить нельзя, а я упала на колени и поползла украдкой, и ножки его поцеловала».

И вот я ей, Нине, говорю, пойди, помолись, поплачь и попроси хорошо за Василия, на все Божья воля чтоб.

А потом служба кончилась, я деньги пересчитала, сдала все, выхожу из храма, а у ворот она стоит. «Матушка, – говорит, – Вася-то мой. Прихожу, а кровать пустая. Где, говорю, в реанимацию опять увезли? А они отвечают, умер твой Вася. А когда? В десять часов. Когда я тут молилась».

Вот он какой, Николай Чудотворец.

Ты рыбки возьми. Это я жарила, папа вкуснее делает, но он пока с работы придет, я кое-как сама.

* * *

– А то вот я тоже за ящиком работала, пришла одна женщина, сына у нее посадили. Он с ребятами пошел, они ему сказали: «Постой тут, мы к девчонке сходим, а если кто придет, ты свистни». На стреме, значит. А он не знает ничего, стоит спокойно. Тут милиция приезжает, а он и не думает свистеть, стоит. Тут его под руки и арестовали. Те ребята квартиру грабили, а она на сигнализации. А он не знал. Сидит теперь.

А я ей говорю, помолись Николаю Чудотворцу, он добрый, поплачь прям и попроси так хорошо. Ну она пошла.

А на следующий день приходит парнишка, наголо бритый. Хороший такой, невинный совсем, говорит, где тут Николай Чудотворец, мама сказала, ему свечку надо поставить. Я показала, он пошел, молился там. Отпустили ведь его, суд вчера был, оправдали вчистую.

Он ушел, а я пошла посмотреть, все он там хорошо сделал? Смотрю, а он свечку вместо Николая Чудотворца Серафиму Саровскому поставил, не знал его икону даже, а Николай все равно помог. Ну, я свечку переставила.

Как раз после рыбы пришел с работы папа, и оказалось, что поводы у них, кроме меня, были. Мама же и раскололась:

– Дедушке Василь Антонычу, отцу папиному, память. Он в этот день погиб, шестьдесят четыре года назад. А у меня именины сегодня. И еще шесть лет, как я схиму приняла. Монахиня-то я уже одиннадцатый год, а в схиме шесть. Такой день вот.

«В монашестве я Феодосия, а в схиме у меня другое имя, секретное», – но мне сказала.

Вообще не везет ей с именами, чудные все три.

* * *

Когда я собралась уходить, они с папой снова выключили свет, чтобы показать елку во всей славе, и в темноте, ощупью, опять завели Деда Мороза. Прослушали один раз, потом не успели нажать кнопку, пришлось слушать второй. Уже на пороге мама сказала с невинным видом:

– Вот кто бы про Николая Чудотворца написал, ведь чудеса какие…

Ну вот «кто-то» написал, чего уж, раз такое дело.

Запирая дверь, почувствовала на лестнице рыхлый нажористый запах картофельного пюре с тушенкой. Спустилась на пару ступенек – добавилась легкая металлическая нота картошки недоваренной. Старого урожая, она всегда, – сверху уже в кашу рассыпается, а в середине еще с сыринкой.

Запах мгновенно выбрасывает меня из комфортного настоящего в те времена, когда я сама готовила такую пищу. И ела даже. (А сейчас меня под дулом пистолета не заставишь, только от бедности и лошадиного здоровья можно было говяжий жир с крахмалом употреблять.)