О людях и книгах

Кому-то отдельные пассажи повести могут показаться мрачными, а ее герой – ностальгирующим неудачником, обидчивым бирюком. И эта оценка будет неверной. Сколько я знаю Александра Васюткова (а нашему знакомству сегодня далеко за тридцать), его неизменно отличал дар дружбы. При этом он никогда не лез раствориться в толпе, но и не пыжился непременно вылезти из ряда. Его имя появляется в печати редко: после мемуарного романа-документа общего друга нашей юности Владимира Батшева «Записки тунеядца»[188], где щедро цитируются ранние стихи и письма Васюткова, я помню единственную подборку его поэзии в журнале «Арион»[189]. Но печатная судьба поэта, тем более у нас в стране, – равнодействующая слишком многих факторов, и большинство их – не стихового ряда. Скажу одно: среди неотъемлемых прав человека есть заслуженное право на одиночество. Тон детским воспоминаниям Васюткова и вправду задает тревожная нота: «А сколько раз я мог умереть в детстве?» Кажется, ее поддерживают и финальные аккорды повествования: «Я всегда провожающий», «Я всегда хотел умереть молодым». И все же не в одном душевном складе тут дело. Я бы назвал васютковскую повесть прозой итогов и расчетов.

За спиной героя – не только его единственное, как у каждого, детство: позади у него, как у многих, остались эпоха и страна. Этой необратимостью отмечены все страницы повести, это же дает плотным мелочам повествования летописную точность и глубину. Мне даже кажется, что, быть может, и герой повести – вовсе не прежний мальчик, подросток, юноша одного со мной года рождения, а Москва послевоенного двадцатилетия с ее переулками на Бронной, улицами за Соколом, еще пригородным Новогиреевом, весь тот полудеревенский уклад, тот зимний воздух: «Какие зимы тогда стояли! Снежные, морозные, скрипящие…» Однако пасторалью здесь и не пахнет, уж скорее камертон задают строки из «Московской песенки» Васюткова:

Из окна напротив – скрипочка скрипела,Скрипочка скрипела о житье-бытье.

А в окне напротив – комната храпела,Комната храпела о жратве-питье.

Повествователь нелицеприятен по отношению к себе – и тогдашнему и теперешнему, помнит о минутах своей трусости, об отступничестве, недомыслии. Так же, не закрывая глаза на неприятное, видит он окружающих – и кровных родных, и недолгих спутников. Тот, кто будет читать «Сим-сим», не один раз задумается о не распрямившемся в полный рост, не выговорившемся в полный голос поколении тех, кому сегодня за пятьдесят. Но тот, кто прочтет повесть, вероятно, не забудет сдержанную самооценку автора в конце: «Ты… достоин детей и собак». И, думаю, с ней согласится.

О себе и другом

Книга очерков и статей Михаила Берга «Письма из Америки» построена на сопоставлении России и Америки[190]

. Они смотрят здесь друг в друга точно так же, как на страницах этой книги всматриваются и перерастают друг в друга биография и география, история и репортаж, литература и политика. Само обращение к образу Америки вводит книгу в не такой уж длинный хронологически, но крайне выразительный ряд европейской эссеистической «американистики», ведущий, условно говоря, от Токвиля через Кайзерлинга к Бодрийяру; для России эта линия, в гораздо большей степени литературная, размечена именами Достоевского и Блока, Горького и Есенина, Маяковского, Ильфа и Петрова. Есть, однако, важнейшее отличие: сборник берговских эссе готовится к печати именно в те месяцы, когда Россия после августовской войны 2008 года на Кавказе вошла в период самой острой политической изоляции от мира, а российское население, околополитический и массмедиальный истеблишмент страны относятся к Америке с наибольшей за многие десятилетия недоброжелательностью. Понятно, что книга-складень, книга-диалог, своего рода Мебиусова книга Михаила Берга приобретает в этом контексте особый смысл и заряд.

Специальный анализ показал бы, помог бы увидеть, как подсвечивают друг другу и перекликаются друг с другом реалии американской и российской жизни, увиденные писателем то из России, то из Америки (его номадический взгляд при этом заинтересован и спокоен, самостоятелен и последователен, где бы он в данный момент ни находился). Я сейчас не стану это делать и укажу лишь несколько деталей. Когда Михаил Берг в «американских» главах книги говорит о неагрессивности жизненного уклада или об отсутствии символической сверхнагрузки на обиходные вещи, «отчетливой неприличности всего показного», то читатель, я уверен, различит в обеих фразах отсылки к нынешней России, контрастный фон для которых создают Соединенные Штаты. Соответственно, слова о «привычке к унизительному неравенству» в американских главах отсылают опять-таки к российским реалиям, но рамкой для них при этом служит столь непривычный для российского глаза повседневный демократизм Америки.