О людях и книгах

Я подходил к этой теме немножко с другой стороны, со стороны социологической, и для меня была важна некоторая феминизация нынешней культуры в двух ее (терпеть не могу это слово – «ипостасях») планах, а именно в плане глянцево-коммерческом (женская проза, женские журналы и так далее) и в другом, гораздо более драматичном, если не сказать больше: раз дошло до признания женского – значит, культура дошла до самого дна, она уже дошла до того, где дальше начинается природа. И вот на этой невидимой линии, очень напряженной линии между природой и культурой, идет вот эта демонстрация женского, которая (и это мне тоже кажется очень важным у Скидана) сопоставляется с детским и слабым. <…>

Оказывается, что <…> в основе, в центре, в подпочве, условно говоря, современной или послесовременной культуры – вот это, слабое. «Ребенок внутри нас» – такая там есть цитата, в этой книге. И оказывается, что это слабое, кстати сказать, имеет отношение не только к поэзии и уж совсем, конечно, не к гендерному самоопределению. Оно имеет отношение к политике.

Книга завершается очень важными полутора-двумя, может быть, тремя страницами о переосмыслении политического в нынешних условиях. И слабое имеет к этому прямое отношение. Оказывается, что (я примерно воспроизвожу систему рассуждений автора) политика – [это политика, исключительно] отождествляемая с властью и поэтому всегда находящаяся, с одной стороны, за неким занавесом (она всегда тайна, и мы не можем ничего понять, что там происходит, «чудо, тайна, авторитет»), а с другой стороны – она нам всегда предъявлена как парадная и в этом смысле – в парадном зале, с трибуны, на площади и так далее.

Скидан ищет другое обоснование политического, он называет его [в книге] «политикой эксгумированного тайного пароля», тайного знака, который подается своим, там разбирается одно конкретное стихотворение Пауля Целана, совершенно замечательное, в переводе Анны Глазовой, где политическим оказывается именно вот это – скрытое, слабое, неявное, не бросающееся в глаза, подразумеваемое и всегда в этом смысле хрупкое. Забота об этом хрупком становится новым основанием нового политического. <…>

Мне кажется, здесь [у Скидана] <…> движение к некоему <…> новому гуманизму, что ли. Заново обоснованному гуманизму. Заново обоснованной этике. Она не напоминает традиционный гуманизм (человек как центр мира, в нашей воле сделать мир другим, как говорил Новалис, и прочие этические максимы, на которых стояла с самого начала программа модерна – от романтиков до, может быть, межвоенного периода), оказывается пересмотренной. Идет некоторое вопрошание о новых основаниях этики, по-этики, по-литики и так далее.

И оказывается, что здесь поэзия и политика чрезвычайно близки друг другу. Потому что они работают на очень гипотетическое, проблематичное, кажется, никогда не осуществляющееся в реальности. Но соединение вот этого внешнего и внутреннего, слова и дела – на опыт некоторого со-общества, со-вместного существования, со-временности. И здесь мы возвращаемся к модерну, современности, но с другого конца, из нашего нынешнего дня. И этот поворот, это кольцо, эта мёбиусова лента мне кажется чрезвычайно важной. <…>

Автор книги начал [на презентации] с того, что это не филология, не философия, не литературная критика и так далее. Я и сам барахтался в этих силках.

Считая, что мы в некотором отношении идем какими-то сложными, но все-таки параллельными курсами или держим курс на что-то более-менее одно вдалеке, – я для себя это назвал (если меня спросить, чем я занимаюсь) «несуществующая философия невозможной литературы»

и предложил бы такое определение режима письма [в книге Александра Скидана]. <…> [Книга] важна и как некоторый новый, проблематический, неокончательный, вопрошающий тип не просто критического письма, но и самой рефлексии. <…> Здесь вопрошается сама конструкция мышления, сама работа мысли.

Обращающий время[268]

Как социолог я знаю, что чествующее сообщество чествует, конечно, самого себя. И это неплохо, а иногда даже и очень хорошо. Но для меня все-таки то, что происходит сегодня, – событие, связанное с сидящим здесь замечательным поэтом. В конце концов, мы грелись и греемся у его огня, а всякий, кто терял дорогу ночью, знает, чего такой огонь стоит. Чего он стоил самому поэту, знает только он сам. Мы лишь отчасти, как его читатели. И тем не менее.

Банальность говорить о поэте, что он поэт редкий. Но уже говорилось сегодня, и не один раз, об особости Виктора Александровича Сосноры. Наверное, это и есть та редчайшая разновидность поэта, о которых Тынянов говорил «архаисты-новаторы». Не «архаисты и новаторы», как потом вынужден был назвать свою книжку. А именно «архаисты-новаторы».