О людях и книгах

Если бы меня попросили назвать какой-то синоним для слова «поэзия», я бы выбрал слово «обращение». Во всех его по крайней мере трех смыслах. Ну, понятно: обращение-зов, обращение-призыв, обращение-адресация… Обращение в смысле умения – умения обращаться. Но человек и поэт, которого мы чествуем сегодня, – герой, мне кажется, другого типа обращения: обращения как поворачивания, переворачивания, возвращения, иногда даже переворачивания на голову.

Что обращает поэт? Ну конечно, язык. Он обращает язык на него самого, и дальше начинаются чудеса. Никто не сказал, что они обязательно будут приятные. Они могут быть страшные и трагические, и примеров такого у Виктора Сосноры немало. Но для него, уже довольно давно сказавшего «нас перебили всех по одному, порфироносцев журавлиных стай», в общем, жестокости жизни не в новинку, и, к счастью, оказывается, что порфироносцев перебили не всех. Один из них сегодня перед нами, и его мы сегодня чествуем.

Архаист-новатор. Иногда мне кажется, что, читая Соснору, я читаю какие-то обломки пиндарических од. Иногда мне кажется, что я читаю обломки скальдической поэзии. Ну, про «Слово о Полку Игореве» – это просто на поверхности лежит, это понятно. Хотя ведь это сейчас нам стало понятно, после того, как Соснора это все сделал.

Главное, я думаю, что поэт обращает время. И вот тогда оказывается, что самое древнее, то, что еще почти до речи, как сегодня было сказано, – оказывается впереди. Энергия словесных масс у Сосноры, энергия его потрясающего синтаксиса такова, что мы понимаем: это не прошлое, это нас тянет, выталкивает и увлекает в будущее. Вот здесь находится удивительное соответствие будущего и прошлого, архаизма и новаторства.

Поэт, обращающий время.

Для меня здесь есть еще такая, если хотите, личная, биографическая нотка. Прошу за нее прощения, но для меня это важно. Когда мои сверстники в 1963–1964 годах начинали, когда все были живы, когда ничего еще не было известно и все было впереди, в будущем – имя Сосноры уже звенело. И звенело для нас как мало какое другое. Я говорил, что поэзия обращает время. Вот сегодня как будто нет прошедших с тех пор полувека, пятидесятилетий. И я счастлив возможности выразить сегодня свою читательскую, свою человеческую, свою литераторскую благодарность моему высокочтимому старшему коллеге. Спасибо.

О старом и новом

Я бы хотел немного укрупнить и рельефнее показать некоторые черты поэзии Ольги Седаковой, идя от одного мотива, – собственно, этим мотивом они, по-моему, как раз и связаны[269]. Автор называет этот побудительный мотив в стихотворении «Просьба» (сборник «Старые песни»):

…Боже,сделай меня чем-нибудь новым!

Сразу оговорюсь: я не буду сейчас прослеживать генезис и семантику этого, как мне кажется, важного для Седаковой мотива и обращаться к, опять-таки, важнейшему для нее кругу текстов – Новому Завету и «Новой жизни» Данте. Ограничусь тем, что назову этот мотив решительной и желанной перемены евангельским и дантовским.

<…>Можно сказать: новая музыка – это музыка небывалая. В таком случае новой музыкой в равной мере является как то, что возникло тысячу лет назад, так и то, что существует сегодня, а именно: такая музыка, которая воспринимается как еще никогда ранее не созданная и не сказанная <…>.

(Антон Веберн. «Путь к новой музыке», лекция 20 февраля 1933 года[270])

ИЗ НАБРОСКОВ К ВЫСТУПЛЕНИЯМ

07.10.1994. ВГБИЛ. Вечер О. Седаковой

Мир существующий и устроенный, размеченный. Началось не нами, не нами и кончится. Не-адамический взгляд («Бог создал мир из ничего…»).

На пересечении, в скрещении – круг света, кристалл, шар, колба, чаша, ларец (короб), колыбель, кольцо, зеркало, «золотой влюбленный мяч». Черта встречи, шов миров – «Стелы и надписи».

Характер образности, построение смысла. Внутреннее – вынесенное, удерживаемое – и уничтожающееся вовне. Складки («платье внутреннее кожи»).

Горение и плавление в смысле энергии преображения, отказа от наглядности – готового: «исчезни, как зеркало перед глазами»…

Силовые линии – вертикали – смысла, отсылающие к средоточию мощи этих преображений. Несказанность без отказа от слова (романтического) – «весть».

Говорящий: никогда не эмпирическое «я». Расширение «я» в поэзии XX века – contra масочность, тетральность, персонажность – символика наиболее интимных, основополагающих пластов личности (миф), исчезающих в смысловом средоточии. Смысловых – культурных – определенностей, стушевывающихся перед несказанным источником смысла, никогда не явленным. «Недающаяся роза», «пережидание значенья», «тьма предназначенья».