О людях и книгах

Вопреки привычному самовосхвалению «самой читающей страны в мире», читают у нас вовсе не много и довольно скверно, а переводят – возьмите любой международный справочник, хотя бы статистический ежегодник ЮНЕСКО – просто до оскорбительного мало, в нынешних же суете и мути еще и с особой, но характерной, наглой топорностью[280]. Квалифицированной и сложной работы тут, как почти в любой сфере у нас, – опять, как всегда, непочатый край. Вес и возможности «Иностранной литературы» сейчас, при всей их понятной ограниченности листажом, регулярностью, тиражами, средствами и т. п., просто не с чем сравнить, поскольку никакого другого издания, целиком занятого именно этим делом, не было, нет и, насколько понимаю, не предвидится.

…Меня с журналом свели в середине 1970-х старый гослитовец Олег Степанович Лозовецкий, мой первый редактор, можно сказать, крестный, и его жена (а теперь вдова), унгарист Елена Ивановна Малыхина, затеявшая издавать в Будапеште на русском языке большой сборник стихов и прозы Эндре Ади и, как обычно, не жалевшая для этой работы ни времени, ни сил, привлекшая новых переводчиков, среди которых был и я, делавшая для нас подстрочники и растолковывавшая строку за строкой на словах, достававшая пластинки с исполнением стихов Ади непревзойденным Золтаном Латиновичем и устраивавшая вечера с нашим чтением их переводов. Двум этим людям я обязан очень многим. На вечере в московском Доме литераторов они познакомили меня с Ларисой Николаевной Васильевой и с Татьяной Владимировной Ланиной, которая подборку Ади в 1977 году напечатала, с которой мы потом из года в год работали и которую недавно проводили в последний путь…

Мне все чаще кажется, что словесность – и, может быть, прежде всего поэзия – это разговор ушедших с еще не рожденными, который мы, насколько удается, каким-то образом слышим и языку которого, по мере хотения и прилежания, учимся. Учимся, мало-помалу втягиваясь и переселяясь в это наречие сами, так что если после нас в конце концов что и остается, так это оно.

Перевод как стратегия литературной инновации

1

Размышления о переводе в культуре, переводе и культуре, переводе как культуре становятся сейчас, по моему ощущению, крайне важны и, может быть, вообще выходят для гуманитарных наук на первый план[281]

. Связать это можно, мне кажется, с двумя причинами. Во-первых, сегодняшняя культура – это пространство постоянно множащихся, пересекающихся и изменяющихся смысловых границ, семантических рубежей, разделяющих и соединяющих пределов. Кому, как не переводчику, вооруженному филологическим знанием, социальным воображением, историческим чутьем, быть героем этих разбегающихся и вновь собирающихся пространств смысла? Во-вторых, в последние годы – в противовес принятым долгое время представлениям о доступности и прозрачности текста, о принципиальной невидимости перевода и самоустраняющегося переводчика – был выдвинут, как раз напротив, ряд активных и даже агрессивных, подчеркнуто авторских стратегий перевода, в том числе – в России (о некоторых из них я надеюсь рассказать ниже). Эти попытки заслуживают интереса и ждут истолкования.

Значимость и вместе с тем проблематичность фено-мена перевода, как и фигуры переводчика, на мой взгляд, сегодня возрастают, и подобный рост имеет взрывной характер. Это требует мультидисциплинарного исследования и осмысления. Конечно, я не могу претендовать сейчас[282] не только на решение, но даже на постановку такой масштабной задачи. Ограничусь предварительной формулировкой нескольких относящихся сюда проблем.

2

В этом сообщении я развиваю некоторые идеи французского переводчика и теоретика перевода Антуана Бермана (1942–1991), сформулированные им в середине 1980-х годов – в монографии «Опыт чужого: Культура и перевод в Германии эпохи романтизма» (1984) и курсе лекций того же года, изданных под названием «Перевод и буквальность, или Гостеприимное прибежище отдаленного» (1985)[283]. Начну с неизданного текста Бермана, относящегося к 1991 году: «Говорить о переводе – значит говорить о литературе, о жизни, судьбе и природе литературы, о том, как она высвечивает нашу собственную жизнь; это значит говорить о коммуникации, передаче, традиции; говорить о взаимоотношениях своего и чужого; говорить о материнском, родном языке и о других наречиях, о бытии человека, невозможном вне языка; это значит говорить о письменном и устном; говорить об истине и лжи, о предательстве и верности; говорить о подражании, двойничестве, подделке, вторичности; говорить о жизни смысла и жизни буквы; это значит отдать себя захватывающему и опьяняющему круговороту самопознания, в котором само слово „перевод“ снова и снова выступает собственной метафорой»[284].