О людях и книгах

Между тем проповедание, наряду с благословением и хвалой, включено в девиз доминиканского ордена, в который Трауберг вошла и в котором выбрала для себя «третье» место, место терциария. Оставаясь в мире, она миру не принадлежала: видимо, не случайно ее так тянуло на края отпущенного пространства. Как назвать это местожительство сердца – может быть, Lietuva? Как обозначить подобную роль – может быть, the catcherintherye?

Страсть (к) жизни. Некролог Э. В. Брагинской

…Ребенок слушает импровизированный рассказ родителя о каких-то немыслимых викингах и на пассаже о подвиге молодого вождя, весь обмерев от переживания и понимания (переживания самого этого понимания), вдруг – случай подлинный – выдыхает: «Это же я был!!!» Думаю, когда Э. В. в одной электронной записке мне по совсем не литературному поводу обмолвилась: «Я – участница всего», – она имела в виду что-то похожее. Кажется, она и вправду хотела быть всегда и везде, со всеми и во всём, а без этого вряд ли взялась бы за переводы (впрочем, хочет из нас каждый, не у каждого это, как у нее, получается). Подобную авантюрную, скажем так, составляющую она, по-моему, прежде всего ценила и в своем любимом Кортасаре, для которого писать – перечитайте его эссе и новеллы, переведенные Брагинской, – означало быть «не совсем здесь» и не пугаться, «если на наших глазах ломается установленный порядок вещей», и у которого состояние рассказывания не отделялось от ужаса и зачарованности разом, толкающих двигаться дальше, преодолевая страх, но не порывая с ним до самого конца. Литература, если кто-то об этом забыл, ведь и рождалась как авантюра – предпринимаемое всегда впервые путешествие «в неведомого глубь, чтоб новое обресть» (Бодлер, переложенный Цветаевой), захватывающее и опасное приключение и в жизни, и в слове.

Впрочем, авантюризм Э. В. (по крайней мере, такой ее воспринимал я) отнюдь не ограничивался словесностью. Больше того, при всей ее любви к литературе и многолетних пристальных занятиях ею, жизнь для нее далеко не исчерпывалась книгами, была куда шире и, может быть даже, рискну сказать, притягательнее. Именно эта страсть, предполагаю, внезапно срывала Э. В. с места и забрасывала то в отечественную тьмутаракань, то в Испанию, а то и еще дальше, в Латинскую Америку – anywhere out oftheworld, как любил цитировать уже упомянутый Бодлер. Безоглядный, непредсказуемый, изначально парадоксальный поиск жизни за пределами жизни, какой-то иной – по ту сторону наличной… Нужно ли говорить, что без такой властной силы («имя этой теме» мы знаем) на свете бы вовсе ничего не было? Разве что привычка да жлобство, но и того и другого Э. В. терпеть не могла; помню, с каким выражением лица она – забыл, по чьему адресу, – сказала однажды о бзике некоторых людей до бесконечности выжимать зубную пасту из опустошенного тюбика.

И вместе с тем – одно от другого тут не оторвать, и не нужно – в бесконечно нежном отношении Э. В. к слову, в деликатнейшем внимании к собеседнику, во всей ее жизненной повадке было столько ласкового, домашнего, как бы кошачьего, что ли, по-другому не скажешь… Женственности она была необыкновенной, ее чудесные ореховые глаза не забыть: они, наверно, как у известной героини, и в темноте светились. А рядом с этим (и снова неотрывно!) – твердая, как повелось говорить, «мужская» рука при работе со словом, провизорская точность речевых интонаций, долгое дыхание большой формы в переводах романов, невозможное вне головоломного архитектурного или мостостроительного расчета. Без всех этих химически несовместимых черт, тем не менее соединившихся в одном человеке и его пути, мне, опять-таки, трудно понять мощь того смыслового излучения, живого дыхания, которое идет от каждой написанной Э. В. строчки.