О людях и книгах

Мне кажется, он бы так и прошел, застенчиво сторонясь и оставаясь внутри себя, если бы не его взгляд, необычный на вроде бы совсем юном лице подростка переходного возраста. Скрытый, чуть затуманенный и лишь со временем разгорающийся, но уже неукротимый огонь вместе с бесподобным углом этого взгляда составили тайну и притягательность всегда как бы не совсем здешних, будто бы не вполне сегодняшних стихов Дашевского. Описанное им, понимаю теперь, увидено диким, вывороченным наизнанку взглядом оттуда, словно этот мальчик уже обо всем все знал…

Вечный покой и светлая память тебе, друг!

Несостоявшееся общее будущее

Странная зона будущего, которое не будет прожито с ним[359]

вместе… И тяжесть этой зоны, ее значительность – пока не знаешь, что с ней делать, но она постепенно начинает заполняться тем, что было раньше, но что становится теперь совсем другим. Становится прошлым. Оно было былым

, а становится прошлым.

Я вообще думаю, что прошлое – это в каком-то смысле наше не состоявшееся с кем-то общее будущее. И этого прошлого становится все больше, а будущего все меньше.

Вот сейчас мы пока находимся в той точке, где у нас есть и то, и другое. И это больно, мучительно, но в этом есть какой-то большой смысл. Потому что дальше это прошлое как бы переходит из нашего опыта, из того, чего мы были свидетелями или с чем мы были рядом, в другую сферу – длинную, но и безличную область культуры. Общезначимую, которая уже гораздо дальше каждого из нас и, наверное, всех нас вместе.

Post scriptum

Непосещаемый остров мертвого прошлого

По социологическим опросам Левада-Центра, две трети сегодняшних россиян считают свою страну «великой державой» и столько же признают, что она не занимает положенного ей места в современном мире. Вопросы для дискуссии 2011 года в журнале «Знамя» (№ 10) напоминают мне эту раздвоенную, уязвленную ситуацию. Она явно неестественна, отсюда обращение с вопросами… к самим себе, а не к зарубежным критикам, издателям, читателям, как, вероятно, стоило бы сделать, если тема «Есть ли у современной русской литературы место в мировом контексте?» и впрямь, без кокетства, интересна. Ну, попробуем все же извернуться так, чтобы поглядеть себе в затылок.

Насколько могу судить, на протяжении нескольких лет перестройки интерес большого мира к происходившему в СССР и в России, в том числе издателей и критиков – к новой советской, а потом постсоветской словесности, был, и заметный, даже острый. Но уже к середине 1990-х он принял вполне умеренный характер, каковой вроде бы сохраняет по сей день: отдельные книги избранных авторов то здесь, то там изредка переводят – и всё. Легко просмотреть списки лауреатов крупнейших международных литературных премий (Нобелевская, Нейштадтская, Чино дель Дука, Иерусалимская, Лейпцигская, Виленицы, принца Астурийского, Франца Кафки, «Золотой венец», поэтическая имени Хорста Бинека и еще пяти-шести) за последние пятнадцать, даже 20–25 лет – и что же? Кроме Лейпцигской книжной премии за вклад в европейское взаимопонимание, врученной в 2007-м Михаилу Рыклину за его эссеистику, и премии Гринцане Кавур, но не в международной номинации, а по разделу зарубежной прозы, которую в 1989-м получил Леонид Бородин, в 1990-м – Татьяна Толстая, в 1992-м – Израиль Меттер и в 2008 – Людмила Улицкая (до этого получившая в 1996-м французскую Премию Медичи), плюс двух-трех поощрительных премий нескольких фондов в Европе, чаще – за поэзию, никаких других знаков мирового признания написанного в России или на русском языке, кажется, особенно не видно. Между тем в списках лауреатов за эти годы мы не раз найдем авторов из Польши и Сербии, Чехии и Венгрии, Хорватии и Словении, Скандинавских стран, Азии, Африки, Латинской Америки (крупные, как принято выражаться, «развитые» страны заведомо не называю).