О людях и книгах

В чем тут дело? Выскажу одно предположение, оно социологическое, хотя и относится к литературе. Роман (а большинство перечисленных премий присуждаются именно за романы) – это история поиска человеком, семьей, группой, народом своей, как выражаются психологи, социологи, этнографы, «идентичности», «самости» – поиска долгого, трудного, запутанного, почему и нужна большая форма, но так или иначе приводящего к обретению искомого, пусть даже часто не того и не там, где искали. Причем, и это важно, дело здесь не просто в том, чтобы найти «свое», а чтобы соединить его с «общим», с «горизонтом всех». Россия, ее население, ее наиболее продвинутые, образованные и думающие группы, люди трибуны, экрана и подиума не знают, кто они, где и зачем существуют, куда идут. Страна упустила, профукала шанс стать другой (из эссе Борхеса 1971 года: «Сто пятьдесят лет назад мы приняли решение стать другими»). Не приняла вызов современности. Не сделала выбор. И осталась со своим не пройденным наново, нерасспрошенным, непереработанным прошлым – осталась в прошлом. На своем, более никем не обитаемом острове. Смотреть на взрослого человека в таком состоянии мучительно, общаться с ним – если вы не родственник, не врач, не антрополог – крайне тяжко. Понятно, что все другие такого человека стараются избегать.

И если в стране худо со «своим», с собственным образом, то еще хуже в ней с «общим» – с образами «других» и представлениями обо «всех». Показательно, что сейчас в России, кажется, не лучшая пора для романистики. «Удачные» романы, имеющие читателей в стране, а иногда даже и за ее рубежами, это либо вещи жанровой и остросюжетной, тривиальной поэтики (скажем, женский детектив), либо играющие со стереотипами такой поэтики и типовыми ожиданиями читателей (к примеру, Пелевин, отчасти Сорокин). А самые замечательные романы 2000-х – назову лишь для примера «Новый Голем» Олега Юрьева, «Помни о Фамагусте» Александра Гольдштейна, но можно вспомнить еще несколько имен – не имели критического отклика и читательской судьбы. Чуть лучше – но и только! – сложилась ситуация Михаила Шишкина. Иными словами – и это мое второе соображение, – у словесности, рядом с ней, вокруг не хватает независимой и авторитетной питательной среды, «критической массы» (конечно же, плотного множества разнообразных сред, плотного множества таких масс!) со своим взглядом и языком, которая первой воспринимает впервые написанное, придает ему новое движение, создает чуткую акустику заинтересованной поддержки. Больше того, рождает некий мысленный запрос на такую словесность – невещественный, не давящий, но ощутимый для вдумчивого писателя. По-моему, нет сейчас такого запроса, и отклика тоже нет, а реклама – не критика, как и сетевая ругня – не принципиальный спор. И если их нет внутри, извне они – вопреки всегдашним надеждам россиян, включая образованное сословие, – увы, не появятся.

Лирика и драма живут по-другому (понятно, отличаясь при этом еще и друг от друга). Если говорить совсем коротко, они колеблют идентичность – или разыгрывают ее. Так что у них сегодня ситуация иная, гораздо более пестрая, живая, непредсказуемая. Но они ведь существуют не книгами

, и премии за их летучую материю, дышащую кратким, но тем более глубоким «здесь и сейчас», теснее связанную с родным языком и бытовым обиходом, тем более премии международные, достаточно редки. Лучших российских поэтов, драматических авторов они, рад признать, не вовсе обошли. Но вопросы журнала, кажется, относились все-таки не к поэтам журнала «Воздух» и драмам Театра. док. В отдельных отсеках жизнь есть, но весь корабль то ли прочно сидит на мели, то ли давно затонул.

Алексей Левинсон

Когда умер Дубин

Сердце и разум Дубина отказались быть с нами тогда, ко-гда стало предаваться поношению и поруганию то, ради чего он жил и трудился. Объявлено ненужным то, что Дубин и люди его убеждений созидали всю жизнь, – наша современная культура. Для этого дела он был приуготовлен лучше многих. Знаток мировой литературы и участник нашего литературного процесса, знаток мировой социологии и строитель социологии отечественной. В советской и российской жизни он разбирался и как заинтересованный гражданин, и как внимательный социолог.

Дубин переводил с французского и с английского. Но главные его переводы – с испанского. Это язык тех народов, судьба которых схожа с нашей. Они знавали славу, нищету, Гражданскую войну и диктатуру. Такую долгую, что общество привыкало к ней. Как жить при этом людям с честью, как жить в стране, которую свои же власти превратили в глухую провинцию, – книги об этом переводил для нас Дубин.