О театре и не только

Это был первый удар партийного колокола. Звон сразу разошелся по городу, как и после концерта молва разнеслась со скоростью света. Вызов в горком это был второй удар партийного колокола. Знакомый юрист сказал:

– Здесь запахло тухлятиной. Теперь они с тебя не слезут. Сейчас один партиец-функционер ничего решить не сможет. Побоится. А когда вместе, они могут затравить, заплевать любого. Готовься к худшему.

Прихожу в красный дом. Большой кабинет. Столы буквой П, а напротив председателя один стульчик. Это для меня. За столом человек 20–30 мужчины, женщины. Русские, калмыки. Какие-то трухлявые старушки, со швейной фабрики беряшка, рабочий класс, прокурор Федичкин, квалифицированный карьерист, постоянно балаболивший на собраниях, съездах. То ли члены коллегии, то ли представители горкома партии, в общем, партийная свора. Много людей оторвали от работы. Как же, антисоветчика судить пришли. Подрывает устои к подступу коммунизма. В общем замкнутая суперсекта в сборе. Председатель был какой-то Бамбаев или как его там. Он сразу быка за рога: «Кто хочет выступить?». Пауза.

Видимо, до меня изложили суть дела. Никто не решался первым лезть на амбразуру. Еще бы. Вопрос-то обоюдоострый, щекотливый. Можно и опростоволоситься. Не каждый день разбирают антисоветчика. Я почему употребляю это слово, потому что одна бабенка, швея по-моему, употребила это слово, председатель, тут же осек ее: «Осторожно с ярлыками. Мы хотим разобраться с этим явлением». Швея не возникала. Поняла каким-то внутренним партийным соображением или женским чутьем, что вопрос большой государственной важности и просто так с кондачка не решить.

Председательствующий: «Смелее товарищи. Кто желает?». Опять тревожная пауза. Тревожная для меня и для них. Героев в мирное время бывает только единицы. Рабочий мужик с места спросил: «А текст есть? Можно послушать?». Председательствующий: «Я вам кратко объяснил. Текста нет». Прокурор Федичкин, я его узнал, потому что прокуратура рядом с театром, и я его видел, тоже с места спросил почему я обратился к 1 секретарю Городовикову. «Почему так неуважительно вы обращаетесь на сцене в какой-то несерьезной шутке?». Это прокурор задал вопрос и думаю, надо как-то так ответить, чтобы он больше не возникал.

Я начал громко объяснять, что обратился как к отцу нации, и он у меня был положительным лицом. В общем наговорил бдительному партийцу, да еще прокурору. Птица-то большая. Наговорил, что-то с уклоном в защиту советской власти и что страна движется семимильными шагами, а есть элементы, которые отдаляют от нас светлое будущее. Были еще вопросы. Прокурор дважды или трижды встревал и все хотел сбить меня с панталыку, зная что словесная казуистика может отвести от пропасти у которой я балансировал. А я отдалялся от нее. Смотрю, некоторые члены бюро как-то смягчились. Глаза стали другие. Оглядываются друг на друга. Нет такой настороженности и гневного взгляда. Были еще не значительные вопросы. Но некоторые затихли. Слышно было как у одного функционера шла титаническая работа мозга, но он не преодолел свою трусость. Видимо, моя убежденность и словесная эквилибристика его подточила, и он было решился что-то сказать или спросить, но вдруг стал чистить рукав пиджака.

Я чувствовал кожей, что некоторые думают, что художник, творец, всегда враждебен и опасен любой власти. Сознательно или бессознательно, именно в искусстве видят опасность, таинственность, неуправляемость по отношению к власти. Некоторые не знали предмета разговора, щепетильность рассматриваемого вопроса. И впервые, наверное, шло такое разбирательство. Поэтому члены бюро не выполнили «план», не подвели жирную черту, не выполнили партийный заказ или не хотели брать на себя ответственность. Мы, мол, провели разговор на уровне города, а там пусть решают вышестоящие органы. Никаких оргвыводов и меня отпустили без охраны и наручников. Только почистили перышки и пригладили некоторые взъерошенные мысли.

А позже, недели через три пришли в театр представители горкома партии во главе с Матреной Викторовной Цыс – секретарем горкома партии. Все эти коммунисты идеологию партии превратили в религию. Мыслили одинаково и примитивно.

Свою ущербность, недалекость, незнание предмета разговора, бедный словарный запас прикрывали партийными лозунгами и клише.

Олигархия функционеров, партийцев такова, что кардинальных изменений изнутри аппарата невозможно. Поэтому все мыслили шаблонно, а нехватка аргументации заменялась окриком от имени партии. Эти мешковатые старички и молодые, которые говорили «коммунизьма», «социолизьма», старались выглядеть либералами, демократами, а на самом деле в стране был полицейский вариант сталинизма. Он был и после смерти Сталина. Сталинизм – это не просто прихоть или ошибка Сталина, это исторически сложившаяся ситуация, мешанина, которая подавляла свободомыслие. И любая сказанная мысль не в угоду партии – наказывалась. Эта партийная система не давала шаг влево или вправо. Закостенелость партийных догм и сожрали саму партию.