О том, что видел: Воспоминания. Письма

Вчера я читал о Репине [353]. Успех имел бешеный. Действительно: это мой жанр, и мне от него отбиваться не следует. У меня должна выйти через 2–3 дня книжка «От двух до пяти», но так как возможны всякие пертурбации, я прошу тебя сходить в Ленгихл — и нажать на Волобрисскую, или как ее там зовут [354]. У меня душа болит: ничего не знаю, что с мамой. И как это дело решится, не имею понятия. Сейчас ситуация такая: я писал книгу «Искусство перевода» по уговору с Накоряковым [355]. Он сказал мне: дайте мне ее в январе, я ее протащу в «Academia», потому что в феврале у меня не будет для этого власти. Я торопился неутомимо. Сделал всю книгу, привез — и сейчас же с вокзала — поехал к Накорякову. Он говорит: сдайте ее в «Academia», я ее протащу. Я еду в «Academia», и Тихонов по секрету говорит мне, что сам же Накоряков вычеркнул ее из плана.Я — к Накорякову: как же так? Он смущен, но… все дело надо вести сначала. Сегодня будет в «Academia» заседание, я должен выступить на этом заседании и — бороться. И вот в то самое время, когда я готовлюсь к Репинскому докладу, хлопочу о гостинице (номеров нет) и воюю за «Искусство перевода»

[356], получаю от мамы телеграмму: «Приезжай сейчас же или не возвращайся никогда». Что это такое? Во имя чего это делается? Ведь мы с тобою оба — писатели, и ты хорошо знаешь, сколько душевной силы приходится нам тратить на каждую свою книгу. Не знаю, как ты, но я 9/10 всех своих мыслей отдаю своим писаниям. Утром в постели я думаю не о политике, не о здоровье моих близких, не о квартирных делах, не о моих отношениях к Лиде, а только о том, что я сегодня буду писать.И в Москве меня интересуют не театры, не психология моих знакомых, не Третьяковская галерея, а то, что я пишу, и борьба за напечатание моих вещей. Сейчас мне важно сдать «Репина» в журнал или Горькому, протащить «Искусство перевода», сделать из «Искусства перевода» статью и поместить ее где-нибудь в журнале, продержать корректуру моих сказок в «Academia» и т. д. Других забот и мыслей у меня нет.И вот: во мне вся кровь закипает, я прихожу в бешенство, если свой человек, ближайший свидетель моих усилий, может, по своей воле, — все мои планы разбивать и калечить — и в то время, когда моя голова занята моими писаниями, вбивать в мою голову какие-то другие мысли, навязывать мне посторонние заботы — и напоминать мне какие-то старые мои (может быть, и большие) грехи. Таким образом, вся моя рабочая программа полетела к чертям. Сейчас мне только предстоит кончать статью о Репине, между тем я мог кончить ее еще в Ленинграде. Все это так мучительно, что я готов на все, лишь бы это не повторилось. Я дал слово приехать 1-го — но во имя чего ехать, не знаю. Прошу тебя как-нибудь урезонить маму, иначе жизнь моя станет сплошным терзанием.

Пип.

Т. к. я не нашел комнаты в Москве, я еду в Болшево, за город, в санаторию — чтобы докончить там о Репине и редактировать свои «Сказки».

72. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому

30 августа 1935 г. Кисловодск [357]

Коля.

В Москве в Детгизе Семашки нет; он в отпуску. Замещает его т. Шендерович [358](Б. Черкасский, 7. Детгиз). Он сказал мне, что им дано распоряжение выслать тебе весь гонорар за «Остров»

[359]. Если ты до сих пор этого гонорара не получил, будь добр, напиши Шендеровичу.

Здесь погода сверхъестественная. Нежная, изящная жара. Я видел в Ессентуках маму, она очень поправилась. Если вышла «Слава» [360], пришли.

Санатория КСУ в Кисловодске превратилась в дворец. Вообще весь город неузнаваемоизменился в один год. Привет Марине и Берзину.

Напечатали ли его фельетон?

Татке поцелуй!

Твой П.

73. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому

12 сентября 1935 г. Кисловодск [361]

Милый Коля. У меня есть к тебе просьба, которую я все откладываю, так как мне все кажется, что дело рассосется, но оно не рассасывается и очень угнетает меня. Дело идет о Соне Островой [362]. Узнай, пожалуйста, чем объясняется ее поведение и напиши мне об этом хоть несколько строк.

История такая. В последний месяц перед моим отъездом — она вела себя цинически небрежно по отношению ко всем моим интересам. Достаточно сказать, что я из-за нее, напр., потерял ту тысячу рублей, которую дал Губеру [363]. Губер, уезжая, взял у меня тысячу рублей — и оставил свой договор с Арктическим институтом, по которому (договору) я должен был получить эту тысячу. Я дал договор Соне с тем, чтоб она снеслась с Арктическим институтом — и она ничего не сделала, и деньги пропали.

Таких проступков скопилось очень много. Я долго вглядывался в нее, покуда понял, что это — очень хитрая местечковая тварь, необыкновенно практичная и при этом бездарная. Я решил расстаться с нею, и хотя предупреждал ее об этом ранее, дал ей рублей двести «выходных» и предоставил свою пишущую машинку, чтобы она могла зарабатывать перепиской.