Об одном путешествии по Франции

История в изобилии разбросала по нашей стране памятники, вид которых невольно будит мысль. И я очень хотел бы, чтобы наш гость попутно уяснил себе значение многих вещей. Почему, например, последняя деревня Иль-де-Франса перед границей Нормандии построена еще вокруг церкви, а первая нормандская деревня уже спокойно расположилась вдоль проезжей дороги, не боясь вооруженных набегов, которые всегда были направлены в другую сторону? Воспримет ли наш гость город Дижон только как столицу вина, или его внимание обратят и на архитектуру города, характерную для старинных крепостей, и расскажут, что здешние герцоги долгое время были союзниками англичан и австрийского императора против короля Парижского? Заметит ли он следы религиозных войн той поры, когда, по словам Агриппы д'Обинье, внутренние города стали городами пограничными? В Реймсе ему расскажут о Жанне д'Арк, и главным образом о ее торжестве, а я бы предпочел, чтобы он мог проследить долгий и терпеливый путь к победе над англичанами того самого народа, чей король сидел тогда в Бурже, как впоследствии некий маршал отсиживался в Виши. В Бордо ему, конечно, и словом не обмолвятся о л'Ормэ, этой демократической республике, которая продержалась четыре года в середине XVII столетия и пала потому, что, в отличие от благородных союзников Фронды, народные вожди л'Ормэ с презрением отвергли возможность опереться на иноземные силы. Он не увидит шрамов альбигойской войны. В лучшем случае ему покажут Луару, а ведь едва ли можно почувствовать наше Возрождение с борта самолета; и он не доберется до нашей второй границы — между страной «синих» и страной «белых»,— до Сен-Флоран-ле-Вьей, где скульптор-республиканец (факт единственный в своем роде) воздвиг в память генерала шуанов поразительный памятник гражданской войны, названный «Пощады пленным!». И Лион остался вне его программы. Во всяком случае, его не поведут в Круа-Русс, в квартал, где жили ткачи — первые рабочие в мире, написавшие на своих знаменах «Работа или смерть!». Ах, вы говорите: «Так мы и знали…» Но я все же продолжу: его не поведут и в тот дом, где умер Жаккар, с отчаянием услыхавший ружейные залпы Лиона, тот Жаккар, что изобрел машины, чтобы облегчить труд народа, и увидел, как рабочие ломают их в своих мастерских.

Так наша родина повсюду хранит следы старых ран, старых раздоров. Нужно увидеть их, чтобы понять, как из этого многообразия в муках родилось то единство, которое и есть Франция. Никита Хрущев не достигнет внешних границ этого единства: Ронсеваля, который уже во времена Роланда был последним горным проходом в Испанию… Ниццы, такой французской, хотя прошло лишь сто лет, как она отделилась от Италии, а ведь там он мог бы тоже подняться на кладбище, откуда открывается такой великолепный вид, посетить этот фантастический сад, где покоится Александр Герцен — великое русское сердце, человек, который всей своей жизнью приближал сегодняшний день своей родины. Не знаю, что покажут путешественнику в Лилле. Подземелья, о которых пишет где-то Гюго, более не существуют; но мне хотелось бы, чтобы наш гость дошел до той странной проходимой границы неподалеку от города, которую каждый день без всяких формальностей пересекают и французские и бельгийские рабочие с велосипедами и с завтраком в кармане. Пусть он побывал бы там хотя бы для того, чтобы помечтать о днях, когда эта граница станет похожа на границы Балтики… (Прошу не смешивать с Бенилюксом!)

Но важнее всего, чтобы он почувствовал значение самой глубокой из всех старых и новых борозд, изранивших нашу землю,— значение демаркационной линии, разрезавшей нацию пополам в период немецкой оккупации. Если бы он смог по-настоящему поездить по Франции, надо было бы останавливать его машину на тех местах, где пали партизаны маки; я имею в виду не великие памятники,— он, конечно, посетит Мон-Валерьен,— а те скромные камни, что стоят на перекрестках или возвышаются над братскими могилами, где похоронены двое, десять, двадцать мертвецов. Может быть, следовало бы отвезти его,— но это уже мое сугубо личное желание,— в Савойю, к тому памятнику, высеченному в горе, на открытии которого присутствовал генерал де Голль; на этой скале виден стих поэта-коммуниста, символ единства в трагическую минуту, отчасти предвосхищающий будущее:

Там, где я умираю, возрождается отчизна.