Об ораторе

Этот прием украшения речи очень важен, и к нему приходится часто прибегать. Его мы находим в таких выражениях, как «Марс войны ненадежен», или когда мы называем хлеб «Церерой», вино — «Вакхом», море — «Нептуном», сенат — «курией», народное собрание — «Марсовым полем», мир — «тогой», войну — «щитом и копьем»; (168) или же когда мы называем добродетели и пороки вместо их носителей: «Роскошество ворвалось в дом» и «Куда проникла алчность» или «Честность победила», «Законность одолела». Вот каков весь этот род оборотов речи, когда путем подмены или замены одного слова другим то же самое понятие становится красивее.

Сюда же принадлежат[584] и такие менее красивые, но все же достойные внимания обороты, когда мы либо под частью разумеем целое, например, вместо здания говорим «стены» или «кров»; либо под целым разумеем часть, когда, например, один конный отряд именуем «конницей римского народа»; либо под одним лицом подразумеваем многие:

	Все–таки римский муж, хотя и выиграна битва,
	В сердце трепещет…

либо под многими лицами — одно:

Стали мы римлянами, а были мы раньше рудийцы[585];

либо вообще, когда сказанное следует понимать не буквально, а по общему смыслу.

43. (169) Часто мы отступаем от обычного словоупотребления[586] даже не столь изящно, как при переносах, а с гораздо большей вольностью, не выходя, однако, за грани допустимого; например, говорим не «длинная речь», а «пространная речь», не «малая душа», а «мелкая душа». Тем не менее, из всех перечисленных приемов только один[587] относится не к употреблению — тот, который, как я показал, складывается из целого ряда переносов; а все остальные, состоящие в замене слов или в замене их буквального значения иным, в конечном счете являются случаями употребления отдельных переносных слов.

(170) Таким образом, достоинство и превосходство отдельных слов в ораторской речи сводится к трем возможностям: или к употреблению старинного слова, но все–таки приемлемого для живого языка; или к употреблению слова нового, созданного путем сложения либо путем словопроизводства, но тоже сообразного с требованиями языка и слуха; или, наконец, к употреблению слова переносного, что придает речи наибольшую яркость и блеск, усыпая ее как бы звездами.

Слова в связной речи: расположение (171–172)

Далее следует вопрос о сочетании слов, сводящийся главным образом к двум требованиям: во–первых, к правильному расположению слов, во–вторых, к некоторой размеренности и законченности речи.

Расположение слов требует сочетать и складывать слова так, чтобы при встрече их друг с другом не получалось ни шероховатостей, ни зияний[588]

, а было впечатление как бы сплоченности и гладкости. Насчет этого позабавился от лица моего тестя тот, кто чрезвычайно тонко умел это делать, — Луцилий[589]:

	Как у тебя хорошо словеса расположены! Словно
	Плитки в полу мозаичном сложились в змеиный рисунок!

А потом, подшутив над Альбуцием, он не оставил в покое и меня:

Зять у меня сам Красс; состязаться с ним в риторстве брось ты.

Так что же, Луцилий? Разве этот самый Красс, раз уж ты воспользовался его именем, добивался чего–нибудь иного? Да нет, того же самого, только с бо́льшим успехом, чем Альбуций, — по крайней мере, так думает мой тесть и так надеюсь я сам. Поэтому Луцилий шутит здесь только надо мной, как нередко шутил; (172) а то расположение слов, о котором идет речь, все–таки надо сохранять. Оно делает речь связной, сплоченной, гладкой, ровно текущей; и этого вы достигнете, если будете соединять окончания слов с началом следующих так, чтобы эти сочетания не сопровождались ни резкими столкновениями, ни слишком ощутительным разрывом.

Слова в связной речи: ритм (173–198)