Об ораторе

(107) Наконец, спрашивается и о том, как назвать сделанное дело: это бывает, когда спорят, какими словами что следует определить Таков был у меня самого ожесточенный спор с нашим Сульпицием по делу Норбана[270]. Хотя я и признавал большую часть обвинений, однако же отвергал обвинение его в умалении величия; и от толкования этого слова в законе Апулея зависело все дело. (108) В такого рода делах некоторые предписывают и той и другой стороне кратко определить то слово, в котором заключается сущность дела. Но это, по–моему, уже совсем по–детски. Другое дело, когда определением слов занимаются ученые люди, рассуждая о тех же самых предметах, но с научной точки зрения: например, когда обсуждается вопрос, что такое наука, что такое закон, что такое общество. В этих случаях научный метод предписывает выразить сущность определяемого предмета так, чтобы не было ничего ни упущенного, ни излишнего. (109) А этого в упомянутом деле ни Сульпиций не сделал, да и я не попытался сделать. Вместо этого каждый из нас по мере сил только разглагольствовал чрезвычайно многословно о том, что такое «умаление величия». Оно и понятно: во–первых, такие определения легко вырвать у нас из рук, придравшись к одному какому–нибудь слову

[271], недостающему или излишнему; во–вторых, от них так и пахнет ребяческими школьными упражнениями; наконец, они просто не доходят до ума и слуха судьи и ускользают от него прежде, чем будут им усвоены.

26.

(110) К вопросам, где спор идет о том, каково сделанное дело, относятся и нередкие тяжбы из–за толкования написанного в документе. Здесь спор может идти только о двусмысленности. В самом деле, когда налицо расхождение буквы документа со смыслом, это само по себе есть своего рода двусмысленность; чтобы ее разъяснить, нужно дополнить недостающие слова и после этого добавления можно утверждать, что смысл документа ясен. А когда налицо противоречие между двумя документами, то и это не будет новым случаем спора, а будет та же самая двусмысленность, лишь повторенная два раза[272]. И такое противоречие будет или вовсе не разрешимо, или разрешимо тем же самым способом: нужно будет дополнить защищаемый документ пропущенными словами. Вот так и получается, что все дела о спорном толковании документа сводятся к одному и тому же: к двусмысленности написания. (111) А так как видов двусмысленности много (на мой взгляд, в них лучше всего разбираются так называемые «диалектики»

[273] и совершенно не разбираются наши риторы, хотя и для них это столь же необходимо), то и во всякой устной или письменной речи сплошь и рядом что–нибудь оказывается спорным из–за пропуска одного или нескольких слов. (112) И опять–таки будет ошибкой выделять споры о толковании документа из споров о том, каково сделанное дело. Нигде ведь так не доискиваются до сути сделанного дела, как в споре о документе; и, напротив, вопрос «было дело или нет» — не имеет к этому никакого отношения.

(113) Итак, существует только три рода вопросов, могущих быть предметом разбирательства и прений: «что сделано, делается или будет сделано», или «каково сделанное», или «как его назвать». Некоторые греки добавляют еще вопрос «законно ли сделанное»; но это лишь частный случай вопроса «каково сделанное». 27.

Пора, однако, возвратиться к начатому.

Три задачи красноречия. 1. Доказать (114–129)

Итак, разобравшись в деле и поняв, какого оно рода, я принимаюсь за его разработку. Прежде всего я решаю, на чем следует мне сосредоточиться в той части речи[274], которая относится к расследованию и суду. А затем я тщательнейшим образом обдумываю две другие вещи: во–первых, как достичь расположения к себе и к подзащитным; во–вторых, как обратить мысли слушателей в желательном для меня направлении. (115) Таким образом, все построение убедительной речи основывается на трех вещах: доказать правоту того, что мы защищаем; расположить к себе тех, перед кем мы выступаем; направить их мысли в нужную для дела сторону.